Однако, выйдя от короля, четыре министра, не скрывавшие от себя сложности положения, условились: если король, добившись отставки Сервана, Клавьера и Ролана, не сдержит обещания, ценой которого и была организована эта отставка, они также откажутся работать.

Как мы уже сказали, было назначено заседание совета министров в новом составе.

Королю было известно о том, что произошло в Собрании; он с удовлетворением отметил выдержку Дюмурье, немедленно утвердил декрет о лагере для двадцати тысяч человек, а утверждение декрета о священнослужителях отложил на следующий день.

Он объяснил это неспокойной совестью — ее тяжесть, по его словам, должен был снять его исповедник.

Министры переглянулись: в их души закралось первое сомнение.

Однако по здравом размышлении можно было предположить, что робкому королю необходимо было время, чтобы собраться с духом.

На следующий день министры вернулись к этому вопросу.

Однако ночь сделала свое дело: если не совесть, то воля короля укрепилась — он объявил, что принял решение наложить на декрет вето.

Все четыре министра один за другим — первым начал Дюмурье — говорили с королем почтительно, но твердо.

Король слушал их, прикрыв глаза с видом человека, принявшего окончательное решение.

И действительно, когда они высказались, король объявил:

— Господа! Я написал письмо председателю Собрания, в котором сообщил ему о своем решении; один из вас скрепит его своей подписью, после чего вы вчетвером отнесете его в Собрание.

Это приказание было вполне в духе старого порядка, однако оно не могло не резать слух министрам конституционным, то есть сознающим свою ответственность перед государством.

— Государь, — спросил Дюмурье, взглянув на своих коллег и получив их молчаливое одобрение. — Вам ничего больше не угодно нам приказать?

— Нет, — отозвался король.

Он удалился.

Министры остались и, посовещавшись, решили просить аудиенции на завтра.

Они условились не вступать ни в какие объяснения, а просто всем вместе подать в отставку.

Дюмурье возвратился к себе. Королю почти удалось провести его, тонкого политика, хитрого дипломата, не только отважного генерала, но и мастера интриги!

Дома Дюмурье ждали три записки от разных лиц, сообщавших ему о сборищах в Сент-Антуанском предместье и о тайных совещаниях у Сантера.

Он тотчас написал королю, чтобы предупредить его об этих сообщениях.

Час спустя он получил записку без подписи и узнал почерк короля; тот писал:

"Не думайте, сударь, что меня удастся запугать угрозами: мое решение принято".

Дюмурье схватил перо и написал следующее:

"Государь, Вы плохо обо мне думаете, если считаете меня способным пустить в ход подобное средство. Я и мои коллеги имели честь написать Вашему Величеству письмо с просьбой милостиво дать нам аудиенцию завтра в десять часов утра; а пока нижайше прошу Ваше Величество выбрать мне преемника, который мог бы сменить меня не позднее чем через сутки, учитывая неотложность дел военного ведомства; прошу принять мою отставку".

Он поручил своему секретарю доставить письмо, желая быть уверенным в том, что получит ответ.

Секретарь ждал до полуночи и в половине первого вернулся с запиской:

"Я приму моих министров завтра в десять часов, и мы обсудим то, о чем Вы мне пишете".

Стало ясно, что во дворце зреет контрреволюционный заговор.

Да, существовали силы, на которые могла бы рассчитывать монархия:

конституционная гвардия в шесть тысяч человек, распущенная, но готовая вновь собраться по первому зову; семь-восемь тысяч кавалеров ордена Святого Людовика: его красная лента служила сигналом к объединению; три батальона швейцарцев по тысяче шестьсот человек в каждом: отборные части солдат, непоколебимых, как древние скалы Гельвеции.

Было и нечто лучшее — письмо Лафайета; в нем говорилось следующее:

"Не уступайте, государь! Вы сильны властью, которую делегировало Вам Национальное собрание, и все честные французы готовы объединиться вокруг Вашего трона!"

Вот что можно было сделать и что предлагалось: разом собрать конституционную гвардию, кавалеров ордена Святого Людовика и швейцарцев;

в тот же день и час захватить пушки в секциях; закрыть Якобинский клуб и Собрание; собрать всех роялистов национальной гвардии — таких было около пятнадцати тысяч человек — и ждать Лафайета, который через три дня форсированного марша мог бы вернуться из Арденн.

К сожалению, королева и слышать не желала о Лафайете.

Лафайет олицетворял собой умеренную революцию, а, по мнению королевы, такая революция могла утвердиться, устоять, удержаться; напротив, якобинская революция очень скоро толкнула бы народ на крайности и потому не имела будущего.

Ах, если бы Шарни был рядом! Но она даже не знала, где он, а если бы и узнала, то для нее — не для королевы, а для женщины — было бы слишком унизительно прибегать к его помощи.

Ночь прошла во дворце беспокойно, в спорах; у монархии было достаточно сил не только для обороны, но и для нападения, однако не было крепкой руки, которая могла бы их объединить и возглавить.

В десять часов утра министры прибыли к королю.

Это происходило 16 июня.

Король принял их в своих покоях.

Слово взял Дюрантон.

От имени всех четырех министров он с выражением искренней и глубокой почтительности попросил отставки для себя и своих коллег.

— Да, понимаю, — сказал в ответ король, — вы боитесь ответственности!

— Государь! — вскричал Лакост. — Мы боимся ответственности короля; что же касается нас, то поверьте, что мы готовы умереть за ваше величество; но, погибая за священников, мы лишь ускорим падение монархии!

Людовик XVI повернулся к Дюмурье со словами:

— Сударь, вы остались при мнении, выраженном в вашем вчерашнем письме?

— Да, государь, — отвечал Дюмурье, — если только нашей верности и нашей привязанности не удастся убедить ваше величество.

— В таком случае, — нахмурился король, — если ваше решение окончательно, я принимаю вашу отставку; об остальном я позабочусь.

Все четверо поклонились; Мург успел составить письменную просьбу об отставке и подал ее королю.

Трое других сделали устные заявления.

Придворные ожидали в приемной; они увидели, как выходят четыре министра, и по выражению их лиц поняли, что все кончено.

Одни возрадовались; другие пришли в ужас.

Атмосфера сгущалась, как в знойные летние дни; чувствовалось приближение грозы.

В воротах Тюильри Дюмурье встретил командующего национальной гвардией г-на де Роменвилье.

Тот только что спешно прибыл во дворец.

— Господин министр, — обратился он к Дюмурье, — я явился за вашими приказаниями.

— Я больше не министр, сударь, — отозвался Дюмурье.

— Но в предместьях сборища!

— Ступайте за приказаниями к королю.

— Дело не терпит отлагательства!

— Ну, так поторопитесь! Король только что принял мою отставку.

Господин де Роменвилье бросился бегом по ступеням.

Семнадцатого утром к Дюмурье прибыли г-н Шамбонас и г-н Лажар; оба они явились от имени короля: Шамбонас — принять дела ведомства внешних сношений, а Лажар — дела военного министерства.

Утром следующего дня, то есть 18-го числа, король назначил встречу с Дюмурье, чтобы вдвоем покончить с его последними подсчетами и тайными расходами.

Увидев Дюмурье во дворце, придворные решили, что он возвращается на прежнее место, и окружили его с поздравлениями.

— Господа, будьте осторожны! — предупредил Дюмурье. — Вы имеете дело не с возвращающимся, а с уходящим человеком: я пришел сдать отчет.

Вокруг него мгновенно возникла пустота.

В эту минуту лакей доложил, что король ожидает г-на Дюмурье в своих покоях.

Король вновь обрел прежнюю безмятежность.

Объяснялось ли это силой души или кажущейся безопасностью?