Но, разумеется, главная роль в покровительстве роялистам, будь они бретонскими шуанами или авиньонскими папистами, принадлежала Деве Марии.

В 1789 году Дева Мария плакала в церкви на Паромной улице.

В 1790 году она появилась в вандейском Бокаже из-за старого дуба.

В 1791 году она разметала армию Дюпра и Менвьеля, дохнув им в лицо градом.

Наконец, в церкви кордельеров она покраснела, от стыда, разумеется, за безразличие жителей Авиньона.

Это последнее чудо, отмеченное главным образом женщинами — мужчины в него не очень-то верили, — достаточно взбудоражило умы, как вдруг Авиньон захватила не менее волнующая новость.

Из города вывезен огромный сундук с серебром.

На следующий день говорили уже не об одном, а о шести сундуках.

Еще через день это были восемнадцать тюков.

Что за серебро находилось в этих восемнадцати тюках?

Вещи из ломбарда, которые профранцузская партия, покидая город, увозила, по слухам, с собой.

Эта новость пронеслась над городом подобно урагану; это был знаменитый зу- зу, поднимающийся во время народных волнений и напоминающий нечто среднее между рычанием тигра и шипением змеи.

В Авиньоне царила такая нищета, что каждый что-нибудь да закладывал в ломбард.

Какую бы малость ни заложил самый бедный из жителей, он считал себя разоренным.

Богатый разоряется, теряя миллион, а нищий — лохмотья: все в жизни относительно.

Было воскресное утро 16 октября.

Крестьяне окрестных деревень пришли в город к мессе.

В те времена все ходили с оружием; итак, все крестьяне были вооружены.

Таким образом, момент был выбран удачно; кроме того, все было правильно рассчитано.

Ведь речь не шла ни о профранцузской партии, ни об антифранцузской партии: существовали воры, совершившие возмутительное преступление, обокравшие бедняков!

Толпа все прибывала к церкви кордельеров: крестьяне, горожане, ремесленники, грузчики, кокарды белые, красные, трехцветные — и все требовали, чтобы сию минуту, без промедления, муниципалитет дал им отчет в своих действиях через посредство своего секретаря Лекюйе.

Почему народный гнев был обращен на Лекюйе?

Это неизвестно. Когда у человека должны насильственно отнять жизнь, в его судьбу словно вмешивается сам рок.

Неожиданно в церковь привели Лекюйе.

Он прятался в муниципалитете, но его узнали, он был арестован, и не просто арестован, а, подгоняемый кулаками, пинками, палками, был приведен в церковь.

Очутившись в церкви, несчастный, сильно побледнев, но сохраняя, однако, хладнокровие, поднялся на кафедру и попытался оправдаться.

Это было нетрудно — достаточно было сказать: "Отоприте и покажите ломбард народу, и все увидят, что вещи целы".

Но он начал так:

— Братья! Я уверовал в необходимость революции, я всю свою власть употреблял на достижение ее целей…

Ему не дали договорить — очень уж боялись, что он оправдается.

Поднялся страшный зу-зу, резкий, как мистраль.

Какой-то грузчик вскарабкался вслед за секретарем на кафедру и сбросил его своре на растерзание.

Толпа с улюлюканьем поволокла его к алтарю.

Нужно было непременно перерезать революционеру глотку на алтаре, чтобы жертва была угодна Деве Марии, во имя которой все и было затеяно.

На клиросе несчастный вырвался из рук убийц и укрылся за креслом.

Чья-то милосердная рука подала ему туда письменные принадлежности.

Он должен был изложить на бумаге то, что не успел сказать.

Благодаря этой нечаянной помощи он мог передохнуть.

Совершенно случайно в той церкви оказался бретонский дворянин, направлявшийся в Марсель; он проникся к несчастному жалостью. Со свойственными всем бретонцам отвагой и упрямством, он решил его спасти; несколько раз он отводил палки и ножи, готовые поразить несчастную жертву, со словами: "Господа! Именем закона!", "Господа! Во имя чести!", "Господа! Во имя человеколюбия!"

Тогда ножи и палки обратились против него самого; однако он продолжал, несмотря на сыпавшиеся со всех сторон удары, прикрывать несчастного Леюойе собственным телом и кричал: "Господа! Во имя человеколюбия!"

Наконец толпе надоело так долго ждать добычу; убийцы схватили дворянина и потащили вешать.

Но какие-то три человека выручили его, крикнув:

— Сперва разделаемся с Леюойе! Этот от нас никуда не денется!

Толпа согласилась с этим справедливым доводом и выпустила бретонца.

Ему удалось спастись.

Его звали г-н де Розели.

Леюойе не успел дописать объяснения; но даже если бы и успел, никто не стал бы читать его записку: слишком громко все галдели.

Среди всеобщего шума Леюойе приметил за алтарем небольшую дверь: если он успеет добежать до этой двери, возможно, ему удастся спастись!

Он бросился к ней, когда все думали, что он уже раздавлен ужасом.

Леюойе был всего в нескольких шагах от двери; убийцы были захвачены врасплох; однако у подножия алтаря какой-то ткач так сильно ударил его палкой по голове, что палка переломилась пополам.

Оглушенный Леюойе рухнул, как бык под дубиной мясника.

Он покатился именно туда, куда хотела толпа: к подножию алтаря!

Пока женщины, дабы наказать его рот за богохульный призыв "Да здравствует свобода!", вырезали из его губ фестоны, мужчины плясали у него на груди, пытаясь его раздавить, как святого Этьенна, побиваемого каменьями.

Леюойе хрипел окровавленным ртом:

— Смилуйтесь, братья! Во имя человеколюбия, сестры! Убейте меня!

Просьба была чересчур дерзкой: его приговорили к медленной смерти.

Он мучился до самого вечера.

Несчастный насладился смертью сполна!

Вот какие новости услышало Законодательное собрание в ответ на филантропическую речь Фоше.

По правде сказать, через день пришло другое известие.

Дюпра и Журдану доложили о том, что произошло.

Как собрать своих рассеявшихся людей?

Дюпра осенило: а что если ударить для этого в серебряный колокол, звонивший только в двух случаях: при интронизации папы или при его смерти.

Редко раздававшийся звон его был необычным и таинственным.

Он вызвал у жителей противоречивые чувства.

Паписты похолодели от ужаса; революционеры воспряли духом.

Заслышав колокольный звон, гремевший незнакомым набатом, жители деревень бросились вон из города и разбежались по домам.

Благодаря серебряному колоколу Журдан собрал около трехсот своих солдат.

Он снова захватил городские ворота и оставил для их охраны сто пятьдесят человек.

С другими ста пятьюдесятью солдатами он двинулся на церковь кордельеров.

У него было две пушки; он повернул их на толпу, приказал стрелять и убил без разбору несколько человек.

После этого он ворвался в церковь.

Церковь опустела; Леюойе хрипел у ног Девы Марии, которая совершила столько чудес, но не соблаговолила простереть божественную длань для спасения этого несчастного.

Можно было подумать, что ему никак не удается умереть: его окровавленное тело, представлявшее, собою одну огромную рану, словно еще цеплялось за жизнь.

Его пронесли по улицам: всюду, где проходил кортеж, люди захлопывали окна с криками:

— Я не был в церкви кордельеров!

Журдан и сто пятьдесят его солдат могли отныне делать с Авиньоном и тридцатью тысячами его жителей все что им заблагорассудится, столь велик был ужас.

Они сделали с ним то же, только в миниатюре, что Марат и Панис сделали с Парижем 2 сентября.

Позднее читатели увидят, почему мы говорим "Марат и Панис", а не "Дантон".

Они перерезали семьдесят или восемьдесят несчастных, тела которых были сброшены в колодец подземной папской тюрьмы, находившейся в Ледяной башне.

Местные жители называют ее башней Ужаса.

Известие об этих ужасных репрессиях заставило забыть о смерти Леюойе.

Что же до эмигрантов, которых защищал Бриссо, предлагая выпустить их из Франции, то они действовали за ее пределами так.