Барнав улыбнулся еще печальнее:

— … а моей популярности пришел конец!

Королева взглянула на Барнава, и в глазах ее мелькнул странный блеск, похожий на торжество.

— Ну что же, — проговорила она, — вы теперь видите, сударь, что популярность преходяща.

Барнав тяжело вздохнул.

Королева поняла, что допустила, как это часто с ней бывало, небольшую жестокость.

В самом деле, если Барнав потерял популярность всего за месяц, если слова Робеспьера вынудили его склонить голову — кто в том виноват? Не эта ли роковая монархия, увлекающая вслед за собою в бездну всех, кого она ни коснется; не эта ли страшная судьба, сотворившая из Марии Антуанетты, как раньше это произошло с Марией Стюарт, нечто вроде ангела смерти, толкавшего в могилу всех, кому он являлся?

Она спохватилась, почувствовав к Барнаву признательность за то, что он в ответ лишь вздохнул, хотя мог бы ответить сокрушительной фразой: "Ради кого я лишился популярности, ваше величество, если не ради вас?!" Она продолжала:

— Да нет, вы не уедете, не правда ли, господин Барнав?

— Разумеется, — отозвался Барнав, — если королева прикажет мне остаться, я подчинюсь, как получивший отпуск солдат, которому приказано принять участие в последнем бою; однако известно ли вашему величеству, что будет, если я останусь? Из слабого я превращусь в предателя!

— Почему же, сударь? — задетая за живое, спросила королева. — Объяснитесь: я вас не понимаю.

— Позвольте мне, ваше величество, обрисовать создавшееся положение, и не только то, в каком вы оказались, но и то, в каком очень скоро окажетесь.

— Сделайте одолжение, сударь; я привыкла заглядывать в бездну, и если бы я была подвержена головокружениям, я бы уже давно упала вниз.

— Может быть, королева смотрит на уходящее Собрание как на своего врага?

— Уточним, господин Барнав: в этом Собрании у меня были друзья; но вы же не станете отрицать, что большинство его членов было враждебно королевской власти!

— Ваше величество, Собрание лишь в одном проявило враждебность по отношению к королю и королеве; это случилось в тот день, когда оно постановило, что ни один из его бывших членов не может войти в новое Законодательное собрание.

— Я вас не совсем понимаю, сударь; объясните мне это, — попросила королева; на губах ее мелькнула улыбка сомнения.

— Очень просто: этим решением оно вырвало щит из рук ваших друзей.

— А также отчасти, как мне кажется, меч из рук моих недругов.

— Увы, ваше величество, вы заблуждаетесь! Удар нанесен Робеспьером, и он так же страшен, как все, что исходит от этого человека! Прежде всего перед лицом нового Собрания он погружает вас в неизвестность. Имея дело с Учредительным собранием, вы знали, с кем и с чем следует бороться; с Законодательным собранием придется все начинать сначала. И еще заметьте себе, ваше величество: выдвигая предложение о том, что никто из нас не может быть вновь избран в Собрание, Робеспьер хотел поставить Францию перед выбором: заменить нас либо высшим сословием, либо низшим. Выше нас сословия больше не существует: эмиграция все разрушила; но даже если предположить, что знать осталась бы во Франции, народ вряд ли стал бы выбирать своих представителей из высшего сословия. Итак, остается низшее сословие! Допустим, что народ избрал депутатов из низов, тогда все Собрание будет состоять из демократов; демократы могут быть разного толка, но это все-таки демократы!..

Глядя на королеву, можно было заметить, что она пристально следит за объяснениями Варнава; чем больше она понимала его мысль, тем больше приходила в ужас.

— Знаете, я видел этих депутатов, — продолжал Варнав, — вот уже три-четыре дня, как они прибывают в Париж; я познакомился с теми из них, что приехали из Бордо. Почти все они — люди неизвестные, но жаждущие прославиться; они спешат это сделать потому, что молоды. За исключением Кондорсе, Бриссо и еще нескольких человек, самым старым из них не более тридцати лет. Наступает время молодых: они гонят людей зрелого возраста прочь и ниспровергают традиции. Довольно седин! Новую Францию будут представлять молодые!

— И вы полагаете, сударь, что нам следует более опасаться тех, кто приходит, нежели тех, кто покидает Собрание?

— Да, ваше величество; потому что вновь приходящие депутаты вооружены мандатом: объявить войну знати и духовенству! Что касается короля, на его счет еще не высказывают ничего определенного: потом будет видно… Если он захочет ограничиться исполнительной властью, ему, возможно, простят старое…

— Как?! — вскричала королева. — То есть как это ему простят старое? Я полагаю, что прощать — это право короля!

— Вот именно это я и хотел сказать; вы сами видите, что на этот счет никогда не удастся прийти к согласию: новые люди — и вы, ваше величество, к несчастью, будете иметь случай в этом убедиться — не дадут себе труда даже из вежливости притворяться, как делали те, кто уходит… Для них — я слышал об этом от одного из депутатов Жиронды, моего собрата по имени Верньо, — для них король — враг!

— Враг? — в изумлении переспросила королева.

— Да, ваше величество, — подтвердил Барнав, — враг, то есть вольный или невольный предводитель всех врагов, внешних и внутренних; увы, да, приходится это признать, и они не так уж не правы; эти новые люди верят, что открыли истину, а на самом деле не имеют другой заслуги, как говорить во всеуслышание то, что ваши самые ярые противники не смели вымолвить шепотом…

— Враг? — переспросила королева. — Король — враг своему народу? Ну, господин Барнав, в это вы не только никогда не заставите меня поверить — это и понять-то никак невозможно!

— Однако это правда, ваше величество; враг по натуре, враг по темпераменту! Три дня назад он принял конституцию, не правда ли?

— Да; так что же?

— Вернувшись сюда, король едва не заболел от ярости, а вечером написал к императору.

— А как, по-вашему, мы можем перенести подобное унижение?

— Ах, ваше величество, вы же сами видите! Враг, бесспорно, враг… Враг сознательный, потому что, будучи воспитан господином де Ла Вогийоном, главой партии иезуитов, король отдает свое сердце священникам, а они — враги нации. Враг невольный, потому что является вынужденным главой контрреволюции; предположите даже, что он не пытался уехать из Парижа: все равно он в Кобленце вместе с эмиграцией, в Вандее — со священниками, в Вене и Пруссии — со своими союзниками Леопольдом и Фридрихом. Король ничего не делает… Я охотно допускаю, ваше величество, что он ничего и не сделает, — печально заключил Барнав, — ну так вместо его персоны используют его имя: в хижине, на кафедре, во дворце это по-прежнему несчастный король, добрый король, святой король! А когда наступает революция, жалость беспощадно карается!

— Должна признаться, господин Барнав, что я не могу поверить, вы ли это говорите. Не вы ли стали первым, кто нас пожалел?

— Да, ваше величество, мне было вас жаль! Я и сейчас искренне вас жалею! Но между мною и теми, о ком я говорю, разница заключается в том, что они вас жалеют, чтобы потом погубить, а я жалею затем, чтобы спасти!

— Скажите, сударь: есть ли у новых людей, идущих, если верить вашим словам, затем, чтобы объявить нам войну не на жизнь, а на смерть, какой-нибудь определенный план; договорились ли они между собою заранее?

— Нет, ваше величество, я слышал лишь рассуждения общего порядка: о том, чтобы не произносить титул "величество" на церемонии открытия Собрания; о замене трона обычным креслом слева от председателя…

— Не видите ли вы в этом нечто большее, чем то, что господин Туре сел, видя, как сидит король?

— Во всяком случае, это новый шаг вперед, а не назад… Пугает еще и то, ваше величество, что господ Байи и Лафайета заменят на их постах.

— Ну, о них-то я ничуть не жалею! — с живостью воскликнула королева.

— И напрасно, ваше величество: господин Байи и генерал де Лафайет — ваши друзья…

Королева горько усмехнулась.