Господин Эджворт не видел приходивших, но до него долетали некоторые слова. Однажды он услышал, как кто-то сказал узнику:

— Ого! Все это было хорошо, когда вы были королем, а теперь вы больше не король!

Король возвратился к священнику; лицо его было по-прежнему невозмутимо; он сказал:

— Только посмотрите, как обращаются со мною люди, святой отец… Однако надобно уметь сносить все безропотно!

В дверь снова постучали, и опять король пошел открывать; он возвратился к аббату со словами:

— Этим людям повсюду мерещатся кинжалы и яд: плохо они меня знают! Покончить с собой было бы слабостью: можно подумать, что я не сумею достойно умереть.

Наконец, в девять часов, шум стал громче; двери с грохотом распахнулись, и вошел Сантер в сопровождении семи или восьми представителей муниципалитета и десяти жандармов, которым он приказал выстроиться в два ряда.

Услышав за дверью шум, король не стал ждать, пока в дверь кабинета постучат, и сам вышел Сантеру навстречу.

— Вы пришли за мной? — спросил он.

— Да, сударь.

— Я прошу одну минуту.

Он ушел к себе и прикрыл за собой дверь.

— На сей раз все кончено, святой отец, — проговорил он, опускаясь перед аббатом де Фирмонтом на колени. — Благословите меня в последний раз и попросите Господа не оставить меня!

Получив благословение, король поднялся и, отворив дверь, пошел к представителям муниципалитета и жандармам, находившимся в его спальне.

Те не обнажили головы при его приближении.

— Шляпу, Клери! — приказал король.

Заплаканный Клери поспешил исполнить приказание короля.

— Есть ли среди вас члены Коммуны? — спросил Людовик XVI. — Вы, если не ошибаюсь?

Он обратился к уполномоченному муниципалитета по имени Жак Ру, присягнувшему священнику.

— Что вам от меня угодно? — спросил тот.

Король вынул из кармана свое завещание.

— Прошу вас передать эту бумагу королеве… моей жене.

— Мы явились сюда не для того, чтобы исполнять твои поручения, — отвечал Жак Ру, — а для того, чтобы препроводить тебя на эшафот.

Король принял оскорбление со смирением Христа и с тою же кротостью, какая была свойственна Богочеловеку, повернулся к другому посланцу муниципалитета по имени Гобо.

— А вы, сударь тоже мне откажете? — спросил король.

Гобо, казалось, колебался.

— Да это всего-навсего мое завещание, — поспешил успокоить его король, — вы можете его прочитать: там есть такие распоряжения, с которыми я хотел бы ознакомить Коммуну.

Комиссар муниципалитета взял бумагу.

Король увидел, что Клери принес не только шляпу, о которой он говорил, но и редингот: как и камердинер Карла I, верный Клери боялся, как бы его хозяин не озяб и его дрожь не приняли бы за проявление трусости.

— Нет, Клери, — остановил его король. — Дайте мне только шляпу.

Клери подал ему шляпу, и Людовик XVI воспользовался случаем, чтобы в последний раз пожать руку верному слуге.

Затем он сказал твердо, что редко бывало с ним:

— Идемте, господа!

Это были последние слова, которые он произнес в своих апартаментах.

На лестнице ему встретился привратник башни Мате; позавчера король, застав его сидящим у камина, довольно резко попросил освободить ему место.

— Мате! — обратился к нему Людовик XVI. — Я третьего дня был с вами немного резок: не сердитесь на меня!

Мате, ни слова не говоря, повернулся к нему спиной.

Король прошел через первый двор пешком и, пересекая его, несколько раз оглянулся, мысленно прощаясь со своей единственной любовью — с женой; со своей единственной привязанностью — с сестрой; со своей единственной радостью — с детьми.

В следующем дворе, у наружных ворот, стоял выкрашенный зеленой краской наемный экипаж; два жандарма стояли у распахнутой дверцы; с приближением осужденного один из них шагнул внутрь и устроился на переднем сиденье; за ним вошел король и знаком пригласил г-на Эджворта сесть рядом с ним сзади; другой жандарм вошел последним и захлопнул дверцу.

По городу тем временем поползли слухи: одни говорили, что сидевший в карете жандарм — переодетый священник; другие говорили, что оба жандарма получили приказ убить по дороге короля при малейшей попытке его похищения. Ни то ни другое не имело под собой оснований.

В четверть десятого кортеж двинулся в путь…

Скажем еще несколько слов о королеве, мадам Елизавете и детях, которым король перед отъездом послал прощальный взгляд.

Накануне вечером, после трогательного и в то же время душераздирающего свидания, королева едва нашла в себе силы, чтобы раздеть и уложить дофина; сама же она не раздеваясь бросилась на кровать; на протяжении всей этой долгой зимней ночи мадам Елизавета и юная принцесса видели, как ее знобило от холода и ужаса.

В четверть седьмого двери во второй этаж отворились: это комиссары пришли за молитвенником.

С этой минуты все члены королевской семьи стали готовиться к встрече с королем, накануне обещанной им; но время шло, королева и мадам Елизавета стоя вслушивались в шорохи и звуки, которые оставляли короля равнодушным, но приводили в трепет камердинера и исповедника; женщины слышали скрип отворяемых и затворяемых дверей; они слышали вопли черни при появлении короля, они слышали, как удалялся грохот пушек и конский топот.

Тогда королева рухнула на стул и прошептала:

— Он уехал не попрощавшись!

Мадам Елизавета и юная принцесса опустились перед ней на колени.

Все их надежды улетучились одна за другой; сначала они уповали на изгнание и тюрьму — тщетно; потом они мечтали об отсрочке — напрасно; наконец, они стали лелеять мечту об освобождении короля по дороге в результате какого-нибудь заговора; но и этой мечте не суждено было сбыться!

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! — кричала королева. И в этом последнем отчаянном призыве к Господу бедная женщина тратила последние силы…

Тем временем карета с королем катила все дальше, и вот она выехала на бульвар.

Улицы были почти безлюдны; многие лавочки были еще на замке; ни души в дверях, ни души у окон.

Приказом Коммуны было запрещено всякому гражданину, не являвшемуся членом вооруженной милиции, выходить на прилегавшие к бульвару улицы и показываться в окнах во время движения кортежа.

Низкое мглистое небо не позволяло увидеть ничего, кроме леса пик, среди которых редко-редко мелькали штыки; перед каретой шагом ехали всадники, а впереди них двигалась огромная толпа барабанщиков.

Король хотел было спросить что-то у своего исповедника, да так и не смог из-за шума. Аббат де Фирмонт протянул ему требник, и король стал читать.

У ворот Сен-Дени он поднял голову: ему послышался необычный шум.

И действительно, человек десять молодых людей, размахивая саблями, выбежали с улицы Борегар и пробирались сквозь строй солдат с криками:

— К нам, кто хочет спасти короля!

На призыв барона де Батца, известного авантюриста, должны были откликнуться три тысячи заговорщиков: он отважно подал сигнал, но вместо трех тысяч человек откликнулись единицы. Барон де Батц и с ним еще десяток одиноких бойцов монархии, видя, что поддержки нет, воспользовались замешательством и затерялись в улочках, прилегавших к воротам Сен-Дени.

Это происшествие и отвлекло короля от молитвы, но оно было столь незначительным, что карета даже не остановилась. Спустя два часа и десять минут она была уже у конечной цели своего пути.

Как только король почувствовал, что карета остановилась, он склонился к уху священника и шепнул:

— Вот мы и прибыли, сударь, если не ошибаюсь.

Господин де Фирмонт промолчал.

В то же мгновение один из трех братьев Сансонов, парижских палачей, подошел к дверце кареты и распахнул ее.

Король положил руку аббату де Фирмонту на колено и властно проговорил:

— Господа! Поручаю вам этого господина… прошу вас позаботиться после моей смерти, чтобы его никто не обидел; я прошу именно вас проследить за этим.