Вот почему во время этой последней встречи королева испытывала нечто вроде угрызений совести. Она хотела увести короля в его комнату, чтобы хоть мгновение побыть с ним наедине; когда она поняла, что это невозможно, она увлекла короля к окну.

Там она, без сомнения, опустилась бы перед ним на колени и в слезах и рыданиях просила бы у него прощения; король все понял и, удержав ее, вынул из кармана свое завещание.

— Прочтите это, моя возлюбленная супруга! — произнес он.

Он указал ей один из абзацев, который королева стала читать вполголоса:

"Прошу мою супругу простить мне все зло, которое она терпит по моей вине, а также огорчения, которые я мог ей причинить на протяжении нашей совместной жизни, как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь, даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала".

Мария Антуанетта взяла руки короля в свои и прижалась к ним губами; в этой фразе "как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь" заключалось милосердное прощение, а в словах: "даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала" — необычайная деликатность.

Благодаря этому она умрет с миром в душе, несчастная царственная Магдалина; за свою любовь к королю, хоть и запоздалую, она была вознаграждена Божьим и человеческим милосердием, и ей было даровано прощение не тихонько, тайком, не как снисхождение, которого стыдился бы сам король, но во весь голос, публично!

Кто посмел бы в чем-нибудь упрекнуть женщину, которая предстанет перед потомством увенчанная не только мученическим ореолом, но и прощением своего супруга?

Она это почувствовала; она поняла также, что с этой минуты стала неуязвима перед лицом истории; однако она ощутила себя еще более беззащитной перед тем, кого она любила слишком запоздало, чувствуя, что всю жизнь его недооценивала. Из груди несчастной женщины рвались уже не слова, а рыдания, крики; она говорила, что хочет умереть вместе со своим супругом и что, если ей откажут в этой милости, она уморит себя голодом.

Комиссары муниципалитета, наблюдавшие за четой через застекленную дверь, не могли сдержаться: сначала они отвели глаза, лотом, ничего не видя, но продолжая слышать душераздирающие стоны, позволили себе снова стать людьми и зарыдали.

Предсмертное прощание длилось около двух часов.

Наконец, в четверть одиннадцатого король поднялся первым; тогда жена, сестра, дети повисли на нем, как яблоки на яблоне: король с королевой держали дофина за руки; принцесса Мария Тереза, стоя по левую руку от отца, обняла его за талию; мадам Елизавета с той же стороны, что и ее племянница, но чуть сзади, сжимала плечо короля; королева — а именно она более других имела право на утешение, потому что была самой грешной, — обхватила мужа за шею, и вся эта скорбная группа медленно продвигалась к двери со стонами, рыданиями, криками, среди которых слышалось только:

— Мы увидимся, правда?

— Да… Да… не беспокойтесь!

— Завтра утром… завтра утром, в восемь часов?

— Я вам обещаю…

— А почему не в семь? — спросила королева.

— Ну, хорошо, в семь, — согласился король, — а теперь… прощайте! Прощайте!

Это "прощайте!" было так выразительно, что все почувствовали: он боится, как бы ему не изменило мужество.

Юная принцесса не могла более выносить эту муку: протяжно вздохнув, она без чувств упала на пол.

Мадам Елизавета и Клери поспешили ее поднять.

Король почувствовал, что ему надо быть сильным; он вырвался из рук королевы и дофина и бросился в свою комнату с криком:

— Прощайте! Прощайте!..

Он захлопнул за собой дверь.

Королева совсем потеряла голову: она прижалась к этой двери, не смея попросить короля открыть, и плакала, рыдала, стучала в дверь рукой.

Королю достало мужества не выйти.

Тогда комиссары муниципалитета попросили королеву удалиться, подтвердив обещание короля, что она сможет увидеться с ним на следующий день в семь часов утра.

Клери хотел было отнести еще не пришедшую в себя принцессу Марию Терезу в комнату королевы; однако на второй ступеньке комиссары муниципалитета остановили его и приказали вернуться к себе.

Король застал своего духовника в кабинете башенки и попросил рассказать, как его доставили в Тампль. Слышал он рассказ священника или неразличимые слова сливались для него в сплошной гул, заглушаемые его собственными мыслями? Никто не может ответить на этот вопрос.

А аббат рассказал вот что.

Предупрежденный г-ном де Мальзербом, назначившим ему встречу у г-жи де Сенозан, о том, что король собирается прибегнуть к его услугам в случае смертного приговора, аббат Эджворт с риском для жизни вернулся в Париж и, узнав в воскресенье утром приговор, стал ждать на Паромной улице.

В четыре часа пополудни к нему вошел незнакомец и передал записку, составленную в следующих выражениях:

"Исполнительный совет ввиду дела чрезвычайной важности просит гражданина Эджворта де Фирмонта явиться на заседание совета".

Незнакомцу было приказано сопровождать священника: во дворе ожидала карета.

Аббат спустился и уехал вместе с незнакомцем.

Карета остановилась в Тюильри.

Аббат вошел в зал заседаний; при его появлении министры встали.

— Вы аббат Эджворт де Фирмонт? — спросил Тара.

— Да, — ответил аббат.

— Людовик Капет, — продолжал министр юстиции, — выразил желание, чтобы вы находились при нем в последние минуты; мы вызвали вас, дабы узнать, согласитесь ли вы оказать ему ожидаемую от вас услугу.

— Раз король указал на меня, — ответил священник, — мой долг — повиноваться.

— В таком случае, — продолжал министр, — вы поедете со мной в Тампль; я отправляюсь туда прямо сейчас.

И он увез аббата в своей карете.

Мы видели, как тот, исполнив положенные формальности, добрался наконец до короля; как Людовик XVI был вызван своими домашними, а потом снова возвратился к аббату Эджворту и стал расспрашивать его о тех подробностях, с которыми только что познакомился читатель.

Когда он окончил свой рассказ, король предложил:

— Сударь, теперь оставим все это и подумаем о великом, единственно важном деле: о спасении моей души.

— Государь, — ответил аббат, — я готов содействовать этому всеми силами и надеюсь, что Господь поможет мне, недостойному; однако не кажется ли вам, что для вас было бы большим утешением сначала прослушать мессу и причаститься?

— Да, несомненно, — согласился король. — И поверьте, что я сумел бы оценить по достоинству подобную милость: но как я могу до такой степени подвергать вас риску?

— Это мое дело, государь, и я хотел бы доказать вашему величеству, что достоин чести, какую вы мне оказали, избрав меня себе в помощь. Позвольте мне действовать по своему усмотрению, и я обещаю все устроить.

— Действуйте, сударь, — согласился Людовик XVI. Потом, покачав головой, он прибавил: — Но вам вряд ли это удастся…

Аббат Эджворт поклонился и вышел; он попросил дежурного проводить его в зал заседаний.

— Тот, кому завтра суждено умереть, — сказал аббат Эджворт, обращаясь к комиссарам, — желает перед смертью прослушать мессу и исповедаться.

Посланцы муниципалитета в изумлении переглянулись; им даже в голову не приходило, что к ним можно обратиться с подобной просьбой.

— Где же, черт побери, можно в такое время найти священника и церковную утварь?

— Священник уже найден, — отвечал аббат Эджворт, — я перед вами; что же до утвари, то ее предоставит любая близлежащая церковь, нужно лишь послать туда.

Комиссары колебались.

— А вдруг это ловушка? — спросил один из них.

— Какая ловушка? — удивился аббат.

— А что, если под предлогом причащения вы отравите короля?

Аббат Эджворт пристально посмотрел на человека, высказавшего это сомнение.