Одежда и солома впитывали кровь.

Но пока судьи и убийцы спали, узники, содрогаясь от ужаса, не смыкали глаз.

Однако едва крики смолкли, едва перестали вызывать узников, в их души закралась надежда: может быть, для убийц предназначалось определенное число жертв; может быть, бойня остановится на швейцарцах и королевских гвардейцах. Недолго им пришлось тешить себя этой надеждой!

Утром, около половины седьмого, крики и вызовы возобновились.

Тогда к Майяру подошел один из надзирателей и передал, что заключенные готовы умереть, но просят дать им прослушать мессу.

Майяр пожал плечами, но просьбу удовлетворил.

Кроме того, сам он в это время принимал посланца Коммуны, расточавшего ему поздравления; это был невысокий человек с нежными чертами лица, в сюртуке красновато-бурого цвета, в куцем паричке.

Звали его Бийо-Варенн.

— Отважные граждане! — обратился он к убийцам. — Вы только что очистили общество от опасных преступников! Муниципалитет не знает, как вас наградить. Разумеется, вам должны были бы принадлежать оставшиеся после мертвых вещи, но это походило бы на грабеж. В возмещение мне поручено передать каждому из вас по двадцать четыре ливра, которые будут выплачены немедленно.

И действительно, Бийо-Варенн тут же приказал раздать убийцам плату за их кровавую работу.

Вот что произошло, вот чем объяснялось вознаграждение, выданное Коммуной.

Вечером 2 сентября кое-кто из творивших расправу не имел ни чулок, ни башмаков (правда, таких было немного, большинство убийц принадлежало к мелким торговцам, проживавшим неподалеку[28]) и поэтому с завистью поглядывал на башмаки аристократов. Вот тогда-то они и обратились в секцию с просьбой разрешить им снять обувь с убитых. Секция дала свое разрешение.

С этой минуты Майяр стал замечать, что убийцы считают себя вправе, уже никого не спрашивая, снимать с убитых не только чулки и башмаки, но все, что можно было взять.

Майяр счел, что ему портят бойню, и обратился в Коммуну с жалобой.

Этим объяснялась миссия Бийо-Варенна, а также благоговейное молчание, с которым ему внимали собравшиеся.

Тем временем узники слушали мессу; ее служил аббат Ланфан, проповедник короля; прислуживал ему аббат де Растиньяк, религиозный писатель.

Это были два почтенных седовласых старца; с возвышения, похожего на трибуну, они проповедовали смирение и веру, и на несчастных слова священнослужителей производили благотворное действие.

В то время как все опустились на колени под благословение аббата Ланфана, узников снова начали вызывать в трибунал.

Первым вызванным оказался сам утешитель несчастных.

Он жестом попросил подождать, сотворил молитву и последовал за теми, кто за ним явился.

Второй священник остался и продолжил предсмертное увещевание.

Потом вызвали и его, он тоже ушел вслед за убийцами.

Узники остались одни.

Разговоры их были мрачными, страшными, нелепыми.

Они обсуждали, как лучше встретить смерть и можно ли надеяться, что мучения их не будут долгими.

Одни собирались вытянуть шею, чтобы голову отрубили одним махом; другие намеревались повыше поднять руки, чтобы получить побольше ударов в грудь; наконец, третьи обещали сложить руки за спиной, показывая всем своим видом, что не оказывают никакого сопротивления.

От толпы отделился молодой человек со словами:

— Сейчас я узнаю, что лучше.

Он поднялся в небольшую башню; окно в ней, забранное решеткой, выходило во двор, где происходила бойня; там он стал изучать смерть.

Возвратившись, он сообщил:

— Быстрее всего умирают те, кому посчастливилось получить удар в грудь.

В эту минуту раздались слова: "Боже мой, я иду к тебе!", и вслед за тем — вздох.

Какой-то человек только что упал наземь и бился на каменных плитах.

Это был г-н де Шантерен, полковник конституционной гвардии короля.

Он трижды ударил себя в грудь ножом.

Узники завладели ножом; но они наносили себе удары нетвердой рукою, и только одному удалось покончить с собой.

Среди пленников находились три женщины: две из них — молоденькие перепуганные девушки, робко жавшиеся к двум старикам, третья — дама в трауре — спокойно молилась, стоя на коленях, и временами улыбалась.

Первые две были мадемуазель Казот и мадемуазель де Сомбрёйль.

Они стояли рядом с отцами.

Молодая женщина в трауре была Андре.

Вызвали г-на де Монморена.

Как помнят читатели, г-н де Монморен, бывший министр, выдавший паспорта, с которыми король пытался бежать, был весьма непопулярен: еще накануне молодой человек, его однофамилец, едва не был убит из-за своего имени.

Господин де Монморен не пошел слушать увещевания двух священников; он оставался в своей темнице, разгневанный, утративший власть над собой; он звал своих врагов, требовал подать ему оружие, что было сил тряс железные прутья своей темницы, потом разнес в щепки дубовый стол из досок в два дюйма толщиной.

Его пришлось силой тащить в трибунал; он предстал перед судьями бледный, с горящими глазами, воздев сжатые кулаки.

— В Ла Форс! — бросил Майяр.

Бывший министр подумал, что его в самом деле собираются всего-навсего перевести в другую тюрьму.

— Председатель, — обратился он к Майяру, — изволь, я назову тебя так, если тебе это нравится… Итак, я надеюсь, что ты прикажешь перевезти меня в карете, чтобы избавить меня от оскорблений твоих душегубов.

— Прикажите подать карету для господина графа де Монморена, — распорядился Майяр с изысканной вежливостью. Обращаясь к г-ну де Монморену, он продолжал: — Соблаговолите присесть в ожидании кареты, господин граф?

Граф с ворчанием сел.

Пять минут спустя ему доложили, что карета подана: какой-то статист понял смысл разыгрываемой драмы и подал реплику.

Роковая дверь, за которой поджидала смерть, распахнулась, и г-н де Монморен вышел.

Не успел он пройти и трех шагов, как упал под ударами двух десятков пик.

Затем последовали другие пленники, имена которых канули в вечность.

Среди всех этих малоизвестных имен одно вспыхнуло яркой звездой: Жак Казот, тот самый ясновидец Казот, который еще за десять лет до революции предсказал каждому его судьбу; тот самый Казот, автор "Влюбленного дьявола", "Оливье", "Тысячи и одной глупости"; буйное воображение, восторженная душа, горячее сердце, он с жаром откликнулся на призывы контрреволюции и в письмах, адресованных своему другу Путо, служащему интендантства цивильного листа, высказал соображения, за которые в те времена грозила смерть.

Письма эти написала по его просьбе дочь; когда ее отец был арестован, Элизабет Казот сама попросила взять ее под стражу вместе с отцом.

Если в то время кому-нибудь и было позволено иметь роялистские убеждения, то уж, конечно, этому семидесятипятилетнему старику, который словно врос в монархию Людовика XIV; для герцога Бургундского он написал две ставшие народными колыбельные: "Среди Арденн" и "Кума, согрей-ка мне постель!". Однако эти доводы могли бы показаться убедительными философам, но не убийцам Аббатства; вот почему Казот был заранее обречен.

При виде величавого седовласого старца с горящим взором и вдохновенным лицом Жильбер отделился от стены и рванулся было к нему. Майяр заметил его движение. Казот подходил к столу, опираясь на руку дочери; очутившись во дворе, та поняла, что перед ней судьи.

Она оставила отца и, сложив на груди руки, обратилась с мольбой к членам кровавого трибунала; она нашла такие ласковые, такие проникновенные слова, что заседатели Майяра заколебались; несчастная девушка поняла, что под грубой оболочкой бьются человеческие сердца, но чтобы до них добраться, необходимо спуститься в самую бездну; склонив головку, она, движимая состраданием, ринулась в эту бездну. Люди, не знавшие, что такое слезы, заплакали! Майяр тыльной стороной руки смахнул слезу, набежавшую на сухие и суровые глаза, в течение двадцати часов безмятежно смотревшие на бойню.