Что же до простых людей, то дело обстояло иначе: их тела, сваленные на повозки, свозили к предполагаемому месту жительства погибших; почти все они были из Сент-Антуанского предместья или же из предместья Сен-Марсель.

Там, главным образом на площади Бастилии и на площади Арсенала, на площади Мобер или на площади Пантеона, тела раскладывали рядами.

Всякий раз, когда похоронные дроги, тяжело катившиеся и оставлявшие за собой кровавый след, въезжали в то или в другое предместье, целая толпа матерей, жен, сестер, детей окружала их в смертельной тоске[23]; потом, по мере того как живые узнавали мертвых, раздавались крики, угрозы, рыдания; это были неслыханные и дотоле неизвестные проклятия, поднимавшиеся, подобно стае ночных птиц — вестников несчастья, хлопавших крыльями в темноте и улетавших с жалобными криками в сторону мрачного Тюильрийского дворца. Проклятия, словно стая воронов, реяли над королем, королевой, двором, над окружавшей их австрийской камарильей, над дворянами, помогавшими им советами; одни обещали отомстить, что и произойдет 2 сентября и 21 января; другие хватали пику, саблю, ружье и, опьянев от крови, которую они впивали глазами, возвращались в Париж, чтобы убить… Кого убить? Недобитых швейцарцев, дворян, придворных! Чтобы убить короля, чтобы убить королеву, если только удастся их найти!

И сколько угодно можно было их увещевать: "Убив короля и королеву, вы оставите детей сиротами! Убив дворян, вы сделаете их жен вдовами и обречете их сестер на траур!" — жены, сестры, дети отвечали: "Да ведь мы тоже сироты, мы тоже вдовы, мы тоже обречены на траур!" И с переполненным рыданиями сердцем они шли к Собранию, они шли к Аббатству, они бились головой в двери с криками: "Месть! Месть!"

Тюильри являл собою страшное зрелище: в нем, залитом кровью, дымящемся, оставались только трупы да три или четыре патруля, следившие за тем, чтобы под предлогом поисков своих близких ночные посетители не разграбили королевскую резиденцию, двери которой были взломаны, а окна перебиты.

В каждом вестибюле, у каждой лестницы были расставлены посты.

Пост, расположившийся в павильоне Часов, то есть у парадной лестницы, возглавлял молодой капитан национальной гвардии; судя по выражению его лица, с которым он провожал каждую повозку с мертвецами, царивший во дворце разгром внушал ему, несомненно, глубокую печаль; однако похоже было, что на его физические потребности страшные события не оказали ни малейшего влияния, как не повлияли они и на короля; около одиннадцати часов вечера он был занят тем, что, удовлетворяя свой чудовищный аппетит, отрезал правой рукой толстые ломти от зажатого в левой руке четырехфунтового хлеба и отправлял их в рот, разевая его достаточно широко, чтобы в него смогла пролезть очередная порция пищи.

Прислонившись к одной из колонн вестибюля, он наблюдал за тем, как мимо него проходит молчаливая процессия похожих на тени матерей, жен, дочерей; их освещали факелы, расставленные на некотором расстоянии друг от друга; они шли потребовать у этого погасшего кратера вернуть им тела отцов, мужей или сыновей.

Вдруг при виде одной из теней, закутанной в покрывало, молодой капитан вздрогнул:

— Госпожа графиня де Шарни! — прошептал он.

Тень прошла мимо, не услышав и не останавливаясь.

Молодой капитан жестом подозвал своего лейтенанта.

Тот подошел.

— Дезире, — обратился к нему капитан, — вон та несчастная дама — знакомая господина Жильбера, она наверняка пришла искать среди мертвых своего мужа; я должен пойти за ней на тот случай, если ей понадобится совет или помощь. Оставляю тебя командовать постом; следи за нас двоих!

— Ах, дьявольщина! — вскричал в ответ лейтенант, которого капитан назвал по имени Дезире, а мы прибавим и фамилию: Манике. — А выглядит твоя дама гордячкой, аристократкой!

— Она и есть аристократка! — подтвердил капитан. — Это графиня.

— Ну ладно, ступай, я буду глядеть в оба!

Графиня де Шарни успела уже завернуть за угол, когда капитан, отделившись от колонны, бросился ей вдогонку и стал следовать на почтительном расстоянии шагов в пятнадцать.

Он не ошибся. Бедняжка Андре в самом деле разыскивала своего супруга; она искала его не с беспокойным трепетом сомнения, а с мрачной убежденностью отчаяния.

Очнувшись от радостного, счастливого забытья, Шарни, разбуженный докатившимися до него отзвуками парижских событий, вошел однажды к своей жене, бледный, но полный решимости, со словами:

— Дорогая Андре! Жизнь короля Франции под угрозой, он нуждается в защитниках; как мне следует поступить?

Андре ответила:

— Иди туда, куда тебя призывает долг, мой Оливье, и умри за короля, если это будет необходимо.

— А как же ты? — спросил Оливье.

— Обо мне не беспокойся! — воскликнула Андре. — Я жила только тобой, и Бог, несомненно, позволит мне умереть вместе с тобой.

С той самой минуты как все было решено между их благородными сердцами, супруги не обменялись более ни единым словом; они приказали подать почтовую карету, сели в нее и пять часов спустя вышли у павильона на улице Кок-Эрон.

В тот же вечер, в ту самую минуту, когда Жильбер, полагаясь на влияние Шарни, писал ему письмо с просьбой вернуться в Париж, граф, как мы видели, в форме морского офицера предстал перед королевой.

С этого времени, как нам известно, он ее не покидал.

Андре осталась одна в окружении своих горничных; она заперлась и стала молиться; ей пришла было мысль проявить такую же преданность, как муж, и вновь занять свое прежнее место при королеве, как граф занял его при короле; однако ей не хватило на это решимости.

Девятое она провела в тревоге, однако этот день не принес собой ничего определенного.

Десятого, около девяти часов утра, она услышала первые пушечные выстрелы.

Не стоит и говорить, что каждый отзвук грозного боя отдавался болью в ее душе.

К двум часам пополудни стрельба стихла.

Победил ли народ или он был побежден?

Она справилась: народ победил.

Что сталось с Шарни в этой страшной схватке? Она хорошо его знала: он несомненно был впереди.

Она опять навела справки: ей сказали, что почти все швейцарцы перебиты, зато почти всем дворянам удалось спастись.

Она стала ждать.

Шарни мог, переодевшись в чужое платье, вернуться в любую минуту; могло так статься, что ему немедленно придется бежать; она приказала запрячь лошадей, и те ели в упряжке.

Лошади и карета ждали возвращения хозяина: Андре отлично знала, что, как бы велика ни была опасность, без нее он не уедет.

Она приказала отворить ворота, чтобы ничто не задержало Шарни, если ему придется бежать, и продолжала ждать.

Шли часы.

"Если он где-нибудь укрылся, — говорила себе Андре, — он может выйти только в темноте… Дождемся темноты!"

И вот наступила темнота. Шарни так и не вернулся.

В августе ночь опускается на землю поздно.

Лишь в десять часов вечера Андре потеряла последнюю надежду; она накинула покрывало и вышла из дому.

На всем своем пути она встречала толпы женщин, заламывавших в отчаянии руки, и мужчин, кричавших "Месть!".

Она прошла сквозь них; страдание женщин и гнев мужчин были ей надежной защитой, и потом, в этот вечер ненависть была обращена на мужчин, а не на женщин.

Ведь в этот вечер все женщины, и с одной и с другой стороны, оплакивали погибших.

Андре пришла на площадь Карусель в то время, когда там оглашали декреты Национального собрания.

Король и королева находились под охраной Национального собрания — вот все, что она поняла.

Она увидела, как отъезжают две или три повозки, и спросила, что в них; ей ответили, что это тела убитых, собранные на площади Карусель и в Королевском дворе. Вывозили убитых пока еще только оттуда.

Андре подумала, что Шарни не мог погибнуть ни на площади Карусель, ни в Королевском дворе; это скорее всего произошло на пороге комнаты короля или королевы.