— Я здесь, сударь, — как всегда мягко и с приветливой улыбкой отозвался Питу.

— Кто вы такой?

— Капитан Анж Питу, командир федератов Арамона.

Рёдерер не знал, кто такие федераты Арамона, но время было дорого, и он счел за благо не расспрашивать.

— Что вам угодно? — продолжал он.

— Я хочу пройти вместе со своими товарищами.

Товарищи Питу, в лохмотьях, потрясавшие пиками и смотревшие исподлобья, казались довольно грозными противниками.

— Пройти? — переспросил Рёдерер. — С какой же целью?

— Чтобы перекрыть входы и выходы в Собрание… У нас двенадцать пушек, но ни одна из них не выстрелит, если будет исполнено то, чего мы хотим.

— Чего же вы хотите?

— Низложения короля.

— Сударь! Это серьезное дело! — заметил Рёдерер.

— Да, сударь, очень серьезное, — со своей обычной вежливостью согласился Питу.

— И оно заслуживает того, чтобы над ним поразмыслить.

— Это более чем справедливо, — одобрительно кивнул Питу; взглянув на дворцовые часы, он прибавил: — Сейчас без четверти десять; мы даем вам подумать до десяти часов; если ровно в десять мы не получим ответа, мы будем вас атаковать.

— А пока вы позволите запереть ворота, не правда ли?

— Разумеется.

Обратившись к своим спутникам, он прибавил:

— Друзья мои, позвольте запереть ворота.

И он знаком приказал вышедшим вперед повстанцам с пиками отойти назад.

Те подчинились, и ворота были заперты без всяких осложнений.

Однако пока ворота были отворены, наступавшие успели должным образом оценить грозные приготовления к их встрече.

Когда ворота были снова заперты, товарищам Питу захотелось продолжить переговоры.

Кое-кто из них вскарабкался на плечи товарищей, поднялся на стену и, усевшись верхом, стал переговариваться с национальными гвардейцами.

Национальная гвардия откликнулась и поддержала разговор.

Когда истекло четверть часа, из дворца вышел человек и приказал отворить ворота.

Привратник забился в свою каморку, и отодвинуть засовы пришлось национальным гвардейцам.

Наступавшие решили, что их требование принято; едва только ворота распахнулись, они вошли, как. входят те, кто долго ждал и кого сзади нетерпеливо подталкивают сильные руки, — иными словами, ввалились толпой, громко окликая швейцарцев, надев шляпы на пики и сабли и крича: "Да здравствует нация! Да здравствует национальная гвардия! Да здравствуют швейцарцы!"

Национальные гвардейцы отозвались на призыв "Да здравствует нация!".

Швейцарцы ответили угрюмым молчанием.

Лишь дойдя до пушек, наступавшие остановились и стали озираться.

Огромный вестибюль был заполнен швейцарцами, расположившимися на трех разных уровнях; кроме того, по нескольку человек стояло на каждой ступеньке лестницы, что позволяло стрелять одновременно шести рядам швейцарцев.

Кое-кто из восставших задумался, и среди них — Питу; правда, думать было уже поздно.

В конечном счете так всегда случается с этим славным народом, основная черта которого — всегда оставаться ребенком, то есть существом то добрым, то жестоким.

При виде опасности людям даже не пришло в голову бежать: они попытались ее отвести, заигрывая с национальными гвардейцами и швейцарцами.

Национальные гвардейцы были не прочь перекинуться шуткой, а вот швейцарцы сохраняли по-прежнему серьезный вид, потому что за пять минут до появления авангарда повстанцев произошло следующее событие.

Как мы рассказывали в предыдущей главе, национальные гвардейцы-патриоты в результате ссоры, возникшей из-за Манда, разошлись с национальными гвардейцами-роялистами, а расставаясь со своими согражданами, они в то же время попрощались и с швейцарцами, продолжая восхищаться их мужеством и сожалея об их участи.

Они прибавили, что готовы приютить у себя как братьев тех из швейцарцев, кто захочет последовать за ними.

Тогда двое уроженцев кантона Во в ответ на этот призыв, прозвучавший на их родном языке, оставили ряды защитников дворца и поспешили броситься в объятия французов, то есть своих настоящих соотечественников.

Однако в то же мгновение из окон дворца грянуло два ружейных выстрела и пули нагнали обоих дезертиров, павших на руки своим новым друзьям.

Швейцарские офицеры, первоклассные стрелки, охотники на пиренейских и альпийских серн, нашли способ раз и навсегда покончить с дезертирством.

Нетрудно догадаться, что остальные швейцарцы после этого сделались серьезными до немоты.

Что же касается тех, кто только что ворвался во двор со старыми пистолетами, старыми ружьями и новыми пиками, — то есть оснащенными даже хуже, чем если бы они вовсе не имели никакого оружия, — то это были те странные предшественники революции, каких мы видим во главе всех крупных волнений; они со смехом торопятся разверзнуть бездну, в которой должен исчезнуть трон, а иногда и более чем трон — монархия!

Канониры перешли на сторону восставших. Национальные гвардейцы готовились последовать их примеру; оставалось переманить швейцарцев.

Восставшие и не заметили, что истекло время, отведенное их командиром Питу г-ну Рёдереру, и что было уже четверть одиннадцатого.

Им было весело; так зачем же им было считать минуты?

У одного из них не было ни пики, ни ружья, ни сабли; был у него лишь шест для того, чтобы наклонять ветки, то есть жердь с крюком на конце.

Он обратился к своему соседу:

— А что если я выужу какого-нибудь швейцарца?

— Уди! — одобрил сосед.

И наш "рыболов" подцепил одного из швейцарцев за ремень и потянул на себя.

Швейцарец упирался ровно столько, чтобы казалось, будто он упирается.

— Клюет! — сообщил "рыболов".

— Ну так тяни потихоньку! — посоветовал сосед.

Человек с шестом потихоньку потянул, и швейцарец перелетел из вестибюля во двор, как перелетает рыбка из реки на берег.

Это вызвало большое оживление и громкий смех.

— Еще! Давай еще! — понеслось со всех сторон.

"Рыболов" высмотрел другого швейцарца и подцепил его точно так же, как первого.

После второго он перенес во двор третьего, потом четвертого, потом пятого.

Так он перетаскал бы весь полк, если бы вдруг не раздалась команда: "Целься!"

Видя, что опускаются ружья, слаженно, с механической точностью — так всегда действуют солдаты регулярных войск, — один из наступавших (а в подобных обстоятельствах, как правило, находится безумец, подающий сигнал к резне) выстрелил из пистолета в ближайшее к нему окно дворца.

В то короткое мгновение, что разделяло команды "Целься!" и "Огонь!", Питу понял, что сейчас произойдет.

— Ложись! — крикнул он своим людям. — Или вам конец!

И, подкрепляя команду примером, бросился ничком на землю.

Однако прежде чем его совету успели последовать наступавшие, команда "Огонь!" раздалась под сводами вестибюля, наполнившегося грохотом и дымом, изрыгнув, подобно огромному мушкетону, град пуль.

Плотная людская масса — может быть, половина колонны повстанцев успела протолкаться во двор — всколыхнулась, словно трава под порывом ветра, и, будто срезанная серпом, покачнувшись, упала.

В живых осталось не более трети!

Уцелевшие бросились бежать и оказались под обстрелом двух линий обороны, а также засевших в казармах; те и другие расстреливали бегущих в упор.

Оборонявшиеся могли бы перестрелять друг друга, если бы их не разделяла столь плотная людская завеса.

Завеса эта разорвалась на большие полотнища; четыреста человек остались лежать на мостовой, из которых триста были убиты наповал.

Сотня других, раненных более или менее тяжело, со стонами пыталась приподняться, вновь падала, из-за чего отдельные участки этого поля мертвых двигались подобно угасающим волнам: это было страшное зрелище!

Потом мало-помалу это волнение утихло, за исключением отдельных упрямцев, не желавших расставаться с жизнью, и все застыло в неподвижности.