Как только ставни в комнате венценосных супругов распахнулись, раздались громкие крики: «Да здравствует король!» и «Да здравствует королева!»; их величества, не сговариваясь, появились каждый на своем балконе.

Снова грянули единодушные приветствия, и обреченные король и королева последний раз в своей жизни могли потешить себя иллюзией.

— Ну, все идет хорошо! — заметил Людовик XVI, обращаясь со своего балкона к Марии Антуанетте.

Королева устремила глаза к небу, но промолчала.

Но вот колокольный звон возвестил о том, что церковь открыта.

В это же время Шарни тихо постучался в дверь.

— Да, граф, я готов, — отозвался король.

Шарни бросил на короля быстрый взгляд; тот был спокоен и почти тверд; он уже столько выстрадал, что можно было подумать, будто вследствие перенесенных страданий он избавлялся от присущей ему нерешительности.

Карета ждала у дверей.

Король, королева и члены королевской семьи сели в экипаж; их окружала толпа, не меньшая, чем накануне; но вместо того чтобы оскорблять пленников, эти люди ждали от них слова, взгляда, были счастливы возможностью прикоснуться к одежде короля, горды позволением коснуться губами платья королевы.

Три офицера заняли свои прежние места на козлах.

Кучеру приказали ехать в церковь, и он беспрекословно повиновался.

Да и кто мог бы отменить этот приказ, если обоих командующих эскортом по-прежнему не было?

Шарни пристально огляделся по сторонам, но не увидел ни Бийо, ни Друэ.

Прибыли в церковь.

Эскорт крестьян окружил карету, как и накануне; но с каждой минутой прибывало все больше солдат национальной гвардии: на углу каждой улицы они появлялись целыми ротами.

Подъехав к церкви, Шарни увидел, что может рассчитывать на шестьсот человек.

Для королевской семьи были приготовлены места под балдахином; хотя было всего восемь часов, священники начали торжественное богослужение.

Шарни это заметил; он ничего так не боялся, как опоздания: оно могло оказаться смертельным для надежд, которым он позволил снова себя увлечь. Он велел предупредить священника, что служба должна продолжаться не более четверти часа.

— Я понимаю и молюсь Господу о ниспослании их величествам счастливого путешествия! — таков был ответ.

Служба была окончена точно в указанное время, однако Шарни так торопился, что раз двадцать вынимал часы; король тоже не мог скрыть своего нетерпения; королева, стоя на коленях между своими детьми, склонила голову на подушку молитвенной скамеечки; мадам Елизавета стояла словно мраморное изваяние, безмятежная и просветленная: то ли потому, что ее не посвятили в планы, то ли оттого, что она уже передала жизнь брата и свою собственную жизнь в руки Господни и теперь ни о чем не беспокоилась.

Наконец священник, обернувшись, произнес сакраментальные слова: «Ite, missa est»[2].

И спустившись по ступенькам алтаря с дароносицей в руке, он благословил короля и королевскую семью.

Те в ответ поклонились и на мысленное пожелание священника ответили шепотом: «Атеп».

После этого они пошли к выходу.

Все, кто был во время мессы вместе с ними в церкви, опустились на колени, когда королевская семья проходила мимо; губы их беззвучно шевелились, но нетрудно было догадаться, чего они желали королю и его семейству.

У выхода из церкви стояли в ожидании десять или двенадцать всадников.

Роялистский эскорт становился огромным.

Однако было очевидно, что крестьяне с их грубыми желаниями, с их оружием, не таким смертоносным, может быть, как оружие горожан, но более устрашающим — у трети из них были ружья, у остальных вилы и пики, — могли в решительную минуту одержать верх.

Это не могло не тревожить Шарни; желая подбодрить короля, от которого ждали распоряжений, граф наклонился к нему и сказал:

— Смелее, государь!

Король решился.

Он выглянул в окошко кареты и, обратившись к окружавшим ее людям, проговорил:

— Господа! Вчера в Варение надо мною было совершено насилие: я приказал отвезти меня в Монмеди, а меня силой отправили в восставшую столицу; но вчера я находился в стане мятежников, сегодня же я оказался среди верноподданных и потому повторяю: в Монмеди, господа!

— В Монмеди! — крикнул Шарни.

— В Монмеди! — подхватили гвардейцы роты Вильруа.

— В Монмеди! — повторили вслед за ними солдаты национальной гвардии Шалона.

Все хором провозгласили: «Да здравствует король!»

Карета повернула за угол и поехала той же дорогой, по которой прибыла вчера.

Шарни не сводил глаз с деревенских жителей; в отсутствие Друэ и Бийо ими командовал гвардеец, накануне стоявший на часах у двери в королевскую спальню; он приказал своим людям молча следовать за каретой, а их мрачный вид свидетельствовал о том, что им это изменение маршрута не очень нравится.

Итак, крестьяне пропустили вперед всех солдат национальной гвардии и повалили вслед за ними, образуя арьергард.

В первых его рядах шли крестьяне, вооруженные пиками, вилами и косами.

За ними шагали примерно полтораста человек, имевших при себе ружья.

Этот маневр, исполненный с такой четкостью, словно то были солдаты регулярной армии, обеспокоил Шарни; однако он не мог воспротивиться ему и, сидя на своем месте, не имел возможности даже просто потребовать объяснений.

Впрочем, очень скоро все и так объяснилось.

По мере того как карета приближалась к городской заставе, сквозь шум колес, гул толпы и крики эскорта стал доноситься какой-то грохот.

Шарни вдруг побледнел и, опустив руку на колено сидевшего рядом с ним телохранителя, проговорил:

— Все пропало!

— Почему? — спросил тот.

— Вы не узнаете этот шум?

— Похоже на барабанный бой… И что же?

— Сейчас сами увидите! — отозвался Шарни.

В это время карета выезжала на площадь.

На эту площадь выходили две улицы: одна была дорогой на Реймс, другая — на Витри-ле-Франсуа.

По обеим этим улицам двигались большие отряды солдат национальной гвардии с развернутыми знаменами и барабанами.

Один отряд насчитывал примерно тысячу восемьсот человек, другой — от двух с половиной до трех тысяч.

Отрядами командовали два всадника.

Одним из них оказался Друэ, другим — Бийо.

Шарни достаточно было увидеть, откуда движутся эти отряды, чтобы ему все стало ясно.

Необъяснимое до сих пор отсутствие Друэ и Бийо теперь было более чем понятно.

Несомненно, они были предупреждены о готовившемся в Шалоне заговоре и отправились: один — чтобы поторопить прибытие национальной гвардии Реймса, другой — чтобы позвать на подмогу национальную гвардию из Витри-ле-Франсуа.

Действовали они согласованно и прибыли вовремя.

Они приказали своим людям остановиться и полностью оцепили площадь.

Потом без дальнейших околичностей солдатам было приказано зарядить оружие.

Кортеж остановился.

Король выглянул из окна кареты и увидел, что Шарни, поднявшись во весь рост, сильно побледнел и стиснул зубы.

— Что случилось? — спросил король.

— Случилось то, государь, что наши враги получили подкрепление и теперь, как видите, заряжают ружья, а позади солдат шалонской национальной гвардии стоят уже готовые к бою крестьяне.

— Что вы обо всем этом думаете, господин де Шарни?

— Я полагаю, ваше величество, что мы оказались меж двух огней! Впрочем, если вы захотите, вы проедете, государь; правда, трудно сказать, далеко ли вашему величеству удастся уехать.

— Хорошо, — сказал король, — вернемся.

— Это окончательное решение вашего величества?

— Господин де Шарни! За меня и так уже пролито немало крови, и я горько ее оплакиваю. Я не хочу, чтобы пролилась еще хоть одна капля… Вернемся.

При этих словах к дверце подбежали два телохранителя; за ними подоспели гвардейцы из роты Вильруа. Храбрые и пылкие воины жаждали вступить в бой с третьим сословием, но король еще решительнее повторил свой приказ.