Он неожиданно расцвел во время волнений в своем родном городе в дни выборной кампании Мирабо.

Тогда же он был избран секретарем марсельского муниципалитета.

Позднее произошли волнения в Арле.

В гуще этих событий и мелькнуло прекрасное лицо Барбару: он был похож на вооруженного Антиноя.

Париж требовал его себе; огромная топка нуждалась в этой душистой виноградной лозе; необъятное горнило жаждало заполучить этот чистый металл.

Его отправили в столицу с отчетом об авиньонских волнениях; можно было подумать, что он не принадлежит ни к какой партии, что его сердце, как сердце самого правосудия, ни к кому не питает ни привязанности, ни ненависти: он рассказывал правду простую и ужасную, какой она была, и казался столь же величественным, как сама эта правда.

Жирондисты только что вошли в силу. Их отличало от других партий то, что, возможно, впоследствии и погубило: они были настоящими артистами; они любили все прекрасное; они тепло и открыто протянули Барбару руку; потом, гордые своим приобретением, они отвели марсельца к г-же Ролан.

Мы уже знаем, что подумала вначале г-жа Ролан о Барбару.

В особенности поразило г-жу Ролан то обстоятельство, что ее муж уже давно вел с Барбару переписку; от молодого человека регулярно приходили ясные, умные письма.

Она не спрашивала у мужа, ни сколько лет этому серьезному корреспонденту, ни как он выглядит: в ее представлении это был сорокалетний господин, который рано облысел от напряженной работы мысли, а его морщинистый лоб должен был свидетельствовать о недосыпании.

При встрече же она, вместо придуманного ею образа, обнаружила красивого двадцатипятилетнего молодого человека, веселого, смешливого, легкомысленного, влюбчивого, как, впрочем, и все это великолепное и пылкое поколение, расцветшее в 92-м и скошенное в 93-м.

Именно в этой голове, казавшейся столь легкомысленной, в голове, которую г-жа Ролан находила слишком красивой, и зародилась, может быть, первая мысль о 10 августа.

Гроза витала в воздухе; обезумевшие тучи метались с севера на юг, с запада на восток.

Барбару задал им направление, собрал их над шиферной крышей Тюильри.

Когда ни у кого еще не было ясного плана, он написал Ребекки: "Пришли мне пятьсот человек, умеющих умирать!"

Увы, истинным королем Франции был этот король революции, написавший, чтобы ему прислали пятьсот человек, которые умеют умирать, и ему прислали их с такой же легкостью, с какой он об этом попросил.

Ребекки отобрал их самолично из членов профранцузской партии Авиньона.

Они сражались уже второй год; они ненавидели уже на протяжении десяти поколений.

Они сражались в Тулузе, в Ниме, в Арле; они были приучены к крови; они не знали усталости.

В назначенный день они просто, точно их ждал обычный переход, отправились в путь длиной двести двадцать льё.

А почему бы нет? Это были суровые моряки, упорные крестьяне; лица их были обожжены африканским сирокко или мистралем с горы Ванту, а ладони почернели от дегтя или задубели от тяжелой работы.

Всюду, где бы они ни появились, их называли разбойниками.

На привале немного выше Органа они получили слова и музыку гимна Руже де Лиля под названием "Боевая песнь Рейнской армии".

Эти своеобразные подъемные прислал им Барбару, чтобы помочь скоротать дорогу.

Один из них разобрал ноты и напел слова; за ним и все подхватили эту страшную песню, гораздо более страшную, нежели воображал сам Руже де Лиль!

В устах марсельцев изменился характер песни, иным стал смысл ее слов.

Песня, призывавшая к братству, превратилась в песню, зовущую к уничтожению и смерти; это была "Марсельеза", то есть оглушительный рев, заставивший нас содрогнуться от ужаса в утробе у наших матерей.

И вот эта небольшая марсельская банда шагала через города и села, горланя еще неизвестную новую песню и пугая ею Францию.

Когда Барбару узнал, что его головорезы дошли до Монтро, он побежал сообщить об этом Сантеру.

Сантер обещал ему встретить марсельцев в Шарантоне с сорокатысячной армией.

Вот что Барбару рассчитывал предпринять, опираясь на сорок тысяч Сантера и пятьсот марсельцев: поставить марсельцев по главе войска, сразу же захватить ратушу и Собрание, взять Тюильри, как 14 июля 1789 года была взята Бастилия, и на развалинах флорентийского дворца провозгласить республику.

Барбару и Ребеккй отправились в Шарантон, надеясь встретить там Сантера с армией.

Сантер привел всего двести человек!

Возможно, он не захотел отдавать марсельцам, то есть чужакам, славу готовившегося переворота.

Банда головорезов с горящими глазами, смуглолицых, резких в выражениях, прошествовала через весь Париж, от Королевского сада до Елисейских полей, распевая "Марсельезу". Почему бы и нам не называть эту песню именем, которым ее окрестили в тот день?

Марсельцы должны были разбить лагерь на Елисейских полях, где на следующий день в их честь собирались устроить банкет.

Банкет действительно состоялся; однако между Елисейскими полями и Разводным мостом, то есть в двух шагах от пирующих, были расположены батальоны гренадеров секции Дочерей святого Фомы.

Это была роялистская гвардия, которую дворец поставил как заграждение между собой и новоприбывшими.

Марсельцы и гренадеры от Дочерей святого Фомы приняли друг друга враждебно. Они начали с взаимных оскорблений, потом с обеих сторон посыпались удары; как только дело дошло до кровопролития, марсельцы крикнули: "К оружию!", расхватали составленные в козлы ружья и пошли в штыки.

Парижские гренадеры были опрокинуты после первого же сокрушительного удара; к счастью, за спиной у них были решетки Тюильри; Разводной мост, облегчивший им отступление, был поднят перед самым носом у неприятеля.

Беглецы укрылись в королевских апартаментах. Молва гласит, что за одним из раненых ухаживала сама королева.

Федераты: марсельцы, бретонцы, дофинуазцы и другие — вместе составляли пять тысяч человек; эта пятитысячная армия была внушительной силой, и не столько благодаря численности, сколько благодаря вере в свою правоту.

В них жил дух революции.

Семнадцатого июля они направили Собранию обращение.

"Вы объявши отечество в опасности, — говорилось в этом обращении, — однако не сами ли вы подвергаете его этой опасности, оставляя безнаказанными предателей? Возбудите преследование против Лафайета, приостановите действие исполнительной власти, отстраните от власти департаментские директории, обновите состав судебной власти".

Третьего августа сам Петион своим ледяным тоном повторил это требование: он именем конституции потребовал призвать народ к оружию.

Правда, по пятам за ним неотступно следуют два дога, вгрызающиеся в него при первой же заминке: Дантон и Сержан.

— Коммуна, — сказал Петион, — обвиняет перед вами исполнительную власть. Чтобы избавить Францию от ее болезней, необходимо искоренить их в самом зародыше и сделать это, не теряя ни минуты. Мы хотели было требовать лишь временного отстранения от власти Людовика Шестнадцатого, но конституция не позволяет это сделать; он постоянно ссылается на конституцию, мы, в свою очередь, ссылаясь на нее, требуем его низложения.

Слышите, как король Парижа только что выдвинул обвинение против короля Франции, как король ратуши объявляет войну королю Тюильри?

Собрание не решилось на крайнюю меру, которую ему предложил Петион.

Вопрос о низложении был отложен до 9 августа.

Восьмого Собрание объявило, что против Лафайета не может быть выдвинуто обвинение.

Собрание шло на попятный.

Какое же оно примет решение на следующий день по поводу низложения? Неужели и оно пойдет против воли народа?

Пусть поостережется! Неужели оно так неосмотрительно и не знает, что происходит?

Третьего августа, в тот самый день, когда Петион явился с требованием о низложении, жители предместья Сент-Марсель — им надоело умирать с голоду в этой борьбе, которую не назовешь ни миром, ни войной, — отправили депутатов в секцию Кенз-Вен с наказом спросить у своих братьев из Сент-Антуанского предместья: