Кроме русского врача на войну также отправился и греческий священник, немолодой уже отец Романос. На поле брани этот глубоко верующий человек пошел движимый истинным милосердием: он не брал в руки оружие, не прикрывал спины своих сограждан, он спасал их души, помогая встретить смерть, причащая, исповедуя и соборуя. Бесстрашие священника перед лицом смерти, мудрость его речей и способность даровать минуты просветления в самые мрачные часы сделали отца Романоса настоящим героем. Его почитали за чудотворца даже те, кто был далек от веры. Георгий, слышавший рассказы о необычном священнике, тоже проникся к нему уважением и искренним восхищением.

Больше всего молодого человека, не лишенного в те годы вольнодумства, которое многие сочли бы мыслями богоборческими, поражало то, что отец Романос проповедовал совсем не так, как было принято в храмах: его речь была лишена пафоса и торжественности, каждое слово было просто и понятно. Даже к туркам, которые веками угнетали его народ, а теперь без всякой жалости убивали на полях брани, он относился с любовью.

«Христос – это любовь, – говорил отец Романос тихим вкрадчивым голосом. – И только осознание этой простой и такой, казалось бы, по-детски наивной истины может остановить те ужасы, что происходят в мире. А ее непонимание делает людей эгоистичными, циничными, алчными и жестокими, превращая веру в фанатизм, который вкладывает в руки оружие. Любовь слепая превращается в дамоклов меч, что висит над миром и, срываясь, рубит все на своем пути, калеча жизни, сметая города и страны, оставляя лишь пепел и слезы… Но разве это оставил нам Христос?» – вопрошал отец Романос в записанных корявым почерком полуграмотных вояк проповедях, которые попадали в руки Родину в госпитале в Фарсале. Эти пожелтевшие, часто окропленные кровью листочки бойцы за свободу и независимость хранили у сердца, умоляя читать им перед смертью.

Георгий, который в тот момент искал ответы на многие вопросы, разумеется, страстно хотел лично встретиться с этим необычным священником. Однако, когда в разгар битвы под Домокосом отец Романос, тяжело раненный в живот, появился возле палаток с красными крестами, Георгий искренне пожалел о своих чаяниях: судьба сыграла с ним поистине злую шутку, превратив его сердечное рвение к просветлению в свидание со смертью.

Несломленный перед лицом бездны, не испугавшийся боли, не отрекшийся от своих убеждений, с ясным взглядом, отец Романос, будто не чувствуя свинец в своей плоти, шел к палаткам врагов с проповедью о любви и братстве, всеобщем благоденствии и прощении. Он будто весь сиял светом истинной веры, как старец с иконы. Маленький, окровавленный, великий.

Этот его поступок впечатлил даже янычар Османской империи: никто был не в силах поднять оружие. Все чувствовали в этом иноверце, святом дервише, нечто такое, что заставляло склонить голову перед истинным посланником небес.

Турки позволили Родину увести священника в палатку Красного Креста. И там, на дощатой жесткой койке, отказавшийся от морфина и уже умирающий отец Романос продолжал говорить, успокаивать, давать надежду тем, кто к нему обращался. Пришел и Георгий. Он не собирался испытывать старика, он хотел получить ответы на вопросы, которые искренне его волновали. Но их было так много, а время, будто песок, ускользало сквозь пальцы. Казалось, оно было осязаемо, и вместе с ним по крупицам жизнь покидала и священника.

– Говори, сын мой, говори все, что у тебя на душе. Вижу, мечется она и нет ей покоя. Мне осталось не так много в этом мире, и меня уже ждет суд Божий, но я не боюсь его, ибо знаю, что Господь милосерден. А что гнетет тебя?

Певучий, наполненный солнцем Греции голос отца Романоса звучал как прекрасная песня путника, который наконец-то нашел уголок для отдыха после долгого пути. Услышав эти слова, Георгий, будто помимо собственной воли, выпалил:

– Зачем нужны храмы и все это золото, роскошь, богатства, ведь верить в Бога можно и без них, дома, на площадях, в этой палатке? Христос в сердце, разве нет?

Старик лишь улыбнулся, как улыбается родитель неумному вопросу своего любимого дитя: без злой насмешки, без высокомерия и чувства превосходства, но лишь радуясь, что ребенок хочет познать мир вокруг. Хочет понять, а не заучить. Хочет разобраться и принять истину.

– Где двое соберутся во Имя Мое, там и Я среди них. Почему бы дому Бога не быть красивым… – Романос осторожно взял руку Георгия, будто это он был болен, и положил себе на грудь, туда, где под кожей и ребрами обычного человека билось сердце, которое, казалось, не могло принадлежать смертному. – Не о том ты думаешь, дитя. Оттого-то Господь не всегда в твоей душе. Оттого люди и стреляют друг друга, ибо перепутали любовь со страстью и похотью. Так белое станет черным, а полет превратится в падение. Ищи любовь. Найди любовь в своем сердце. В сердце мира. Любовь к этому миру. Сынок.

Георгий почувствовал невероятный подъем, ему стало тепло, будто в него влили солнечный свет, на секунду он ослеп, а потом и вовсе потерял сознание, не вынеся силы этого всепоглощающего чувства. Никогда – ни до, ни после – он не испытывал ничего подобного.

Когда Родин очнулся, вокруг уже суетились два санитара: один проверял его пульс, а второй укрывал простыней лицо отца Романоса который отправился на встречу с Создателем, со светлой радостной улыбкой, будто и не смерть он встретил, а новое рождение.

Сердце. Георгий как вкопанный остановился посреди больничного коридора, так внезапно, что сзади на него налетел санитар, несущий стерильные хирургические инструменты. Загрохотал по полу металлический поднос. Родин отчетливо вспомнил ощущение тщедушной груди святого старца под своей ладонью, затухающее биение его сердца. Георгий резко развернулся и поспешил в палату к Ирине, не удостоив взглядом ошарашенного санитара. Мысли роились и гудели у него в голове как разбуженные пчелы. Ну конечно же, любовь, обращенная во зло, сердце – символ любви, как же раньше ему не пришла на ум притча отца Романоса. Молодой врач несся по коридорам земской клиники, и его зеленые глаза метали молнии. Встречные пациенты и медсестры едва успевали убраться с дороги, недоуменно глядя вслед. У Родина зрел план – безумный, конечно, идущий вразрез медицинской науки, но чутье подсказывало, что попробовать стоит.

Отчаянно мела поземка, а низкие облака льнули все ближе к земле. В десяти шагах уже ничего нельзя было разглядеть. Колючее одеяло намеревалось укутать Старокузнецк и не открывать его белому свету в ближайшие пару-тройку дней.

Больничный возница с укоризной посмотрел на Георгия, когда тот велел закладывать сани, но ничего не ответил и отправился исполнять распоряжение. Но увидев, что Родин намеревается отправиться в путь в одной шинельке, заросший бородой до самых глаз здоровенный детина недовольно крякнул:

– Ей-богу, барин, не повезу вас – греха на душу не возьму. Наденьте тулуп, сделайте милость. С улицы выехать не успеем, как околеете!

Хоть Георгий и торопился – это было совершенно очевидно, – а ультиматуму подчинился. Пряча улыбку в густых кущах на лице, извозчик пробасил:

– Куда путь держать прикажете? Хорошо бы недалече – вон какая вьюга разыгрывается. Пропасть нынче – дело пустяшное.

– Да уж я и не рад, что заработал репутацию сорвиголовы, – усмехнулся Георгий. – Нет, в дальние путешествия я покуда не собираюсь. Правь к гостинице енгалычевской – небось с пути не собьемся.

Ехать было недалеко, но тщательно расчищаемые дороги уже основательно замело. Лошадка с трудом бежала по рыхлому снегу, порой проваливаясь по колено. Пару раз Георгию и вознице приходилось вылезать из саней и помогать савраске преодолевать глубокие сугробы.

«Лишь бы он до метели не выехал, а сейчас-то уж у него и не получится», – размышлял Родин.

К крыльцу гостиницы Георгий прибыл раскрасневшимся, в клубах пара, валящих из-под тулупа, но при этом с онемевшими от пронизывающего ветра пальцами и побелевшим кончиком носа.