Все сыскные смотрели на него с недоумением.

– Пойдем-ка, брат, воздухом подышим, – сказал Митя, взяв его за руку.

Они вышли во двор Казанской части.

– Есть такая поговорка, Мечислав, про журавля и синицу. Лучше уж пусть Рейсман получит свои десять лет за убийство Марсельской, чем вообще ничего не получит, ведь правда, а?

– А лакей? Этот, как его…

– А что лакей? Что ты о нем так заботишься, он тебе что, родственник? Хотя какой родственник – ты даже фамилию его уже забыл.

– Невиновному человеку бессрочная каторга грозит!

– Невиновных, Мечислав Николаевич, не бывает. Ему надо было меньше вина пить и по чужим дворам шляться.

– За пьянство бессрочная каторга не предусмотрена.

– Ладно, заладил – каторга, каторга. Его еще, быть может, оправдают.

– А если не оправдают?

– Значит судьба у него такая. Все, хватит про это.

– А Катя?

– Что Катя?

– Она правда годом тюрьмы отделается?

– Скорее всего.

– Но как же?…

– Так же. Какой ты, оказывается, кровожадный! И переменчивый – сначала барышню покрывал, готов был ради нее службы лишиться, а теперь упечь ее хочешь на всю катушку? Пойми, не было у нас другого выхода. Не разговорили бы иначе барона. А без признания нам бы в жизнь его не посадить.

– Так он в любой момент может от признания отказаться.

– Вот поэтому сейчас и будем закрепляться. Проведем между Рейсманом и Мельниковой очную ставку, изымем во Пскове брошку, допросим ювелира, и после этого господин барон уже никуда не денется.

На очной ставке Катя, внимательно выслушав барона, покачала головой и сказала:

– Какой же ты, Володя, дурак! – после чего повернулась к следователю и продолжила: – Все сказанное господином Рейсманом я подтверждаю. Все было именно так, как он говорит. О его намерении убить Марсельскую я даже не догадывалась!

Во Псков Вощинин отправил Кунцевича.

Выданных начальством командировочных хватило только на билет в третьем классе ночного пассажирского поезда. За восемь с половиной часов пути надзиратель так намучился, что еле стоял на ногах. На вокзале он взял извозчика и поехал в ювелирный магазин Федорова, который находился на углу Губернаторской и Поганкина переулка.

Иван Соломонович поначалу встретил его холодно, но когда узнал, в чем обвиняется Рейсман, стал более разговорчив:

– Да если бы я знал, если бы я знал, милостивый государь, что эта брошка была похищена, нешто я бы ее покупал? Но никаких объявлений и циркуляров на этот счет не было, за этим я строго слежу.

– Значит, местное полицейское начальство проявило нерадение. Я доложу об этом в Петербурге, и виновные понесут заслуженное наказание.

Ювелир побледнел:

– Да я вовсе не в этом смысле! Позвольте, кажется, Иосиф Иосифович что-то говорил мне про брошку, да я закрутился и запамятовал.

– Иосиф Иосифович это кто?

– Пристав наш. Господин Дейтер.

– Разберемся. И давайте не будем отвлекаться. Мне надобно вас допросить, составить протокол, изъять брошь и успеть на обратный поезд. Ночевать у вас в городе я не намерен.

– Весь к вашим услугам.

Когда Кунцевич закончил писать протокол выемки, ювелир спросил:

– А записочку будете забирать?

– Какую записочку?

Федоров смутился:

– Видите ли. Господин барон в городе личность известная. И известен он не с совсем приглядной стороны. Он и при живом батюшке пошаливать изволил, а после его смерти совсем от материнских рук отбился. Корпус бросил, стал кутить, связался с разными дамами. Чтобы избежать позора, мать вынуждена была удалить его из города. Поэтому, когда барон принес брошь, я потребовал с него расписку, что эта вещь принадлежит лично ему. Он написал.

– Иван Соломонович! Что же вы раньше молчали! Давайте ее скорее сюда.

Когда все формальности были улажены и Кунцевич откланялся, ювелир спросил:

– А как я смогу получить деньги?

– Какие деньги?

– Я уплатил за брошь 150 рублей.

– Заявляйте гражданский иск. Честь имею.

Вернувшись в Питер, Кунцевич узнал, что Быков и Тоша арестованы.

Потерпевшим, который сначала согласился заплатить за розыск вещей, похищенных задержанной на Каменноостровском бандой, а потом это делать отказался, был некий господин Сундель, домовладелец. Как-то ночью Быков и Тоша, вместе с нарядом городовых, прикомандированных к управлению сыскной полиции, явились в его квартиру. Быков обвинил Сунделя в скупке краденого и пообещал найти в квартире не только чужое имущество, но и противоправительственную литературу, при этом демонстрировал из-под полы пиджака какую-то книжку. Сундель так испугался, что выдал Быкову 500 рублей. Через некоторое время он пожаловалась на полицейский произвол своему знакомому из градоначальства. Чиновник, пользовавшийся правом входить к Грессеру без доклада, возмутился и доложил о проделках сыскного надзирателя его превосходительству. Последовало повеление незамедлительно наказать виновных. Хоть и не хотелось этого начальнику сыскного отделения, но пришлось начать официальное расследование. Грессер закусил удила – уж очень много поступало на Быкова жалоб. Вощинину было поставлено условие: или он сажает Митю, или градоначальник убирает его. Забыв про разысканного убийцу, начальник сыскной и его помощник Шереметевский бросили все силы на добычу доказательств противозаконного поведения своих подчиненных. Почти сутки они не выходили из Казанской части и в результате раскололи не только городовых и дворников, которых Митя для антуража приглашал понятыми, но и самих Тошу и Быкова. В тот же день поднятый из-за именинного стола и потому сильно злой судебный следователь по особо важным делам санкт-петербургского окружного суда Добужинский отправил Тошу и Митю в Дом предварительного заключения.

Получив жалованье, Кунцевич набрал полную корзину разных вкусных вещей и отправился на Шпалерную.

Дежурный, не спросив никаких бумаг и не осмотрев корзину, привел надзирателя прямо в камеру Мити. Такое пренебрежение всеми инструкциями дежурный объяснил просто: «Из уважения к Дмитрию Спиридоновичу». Ушел он, даже не заперев двери.

На удивление Кунцевича, Митя был в прекрасном расположении духа.

– Не забыл арестанта, не забыл, молодец, настоящий друг! Чего принес? – Быков деловито раскрыл корзину. – Водки нет?

– Нет, – растерянно ответил Мечислав Николаевич. – Кабы я и знал, что здесь можно… Как дела?

– Как сажа бела. Сижу, брат. Клопы кусают, баб нету, водки нету, вместо еды приносят всякую дрянь. Хорошо, хоть друзья да подруги не забывают. Сегодня вот ты, вчера Красов приходил, третьего дня одна мадам. Уж она убивается! Ждать обещала. Пусть ждет, я не против, но, видимо, не дождется. Мне ведь триста семьдесят восьмую шьют. А это или ссылка, или арестантские роты. Ты думаешь, почему мы с Тошей колонулись? Не сдюжили? Да не будь у них на руках таких козырей, мы бы в жизнь им ничего не сказали. А у них кроме слов потерпевшего – показания еще восьми дураков. Черт дернул меня столько народа с собой брать! Вот мы и скумекали – будем упираться, при таких доказательствах Сибири не миновать, а каяться начнем, глядишь – арестантскими ротами отделаемся. Дадут года два-три, а там, гладишь – манифест какой, может, и раньше свободу увижу. Одно плохо, в сыске больше не работать. Как я буду жить? Ведь я, Мечислав, ничего не умею, только бандитов ловить.

– Митя, зачем ты вообще к этому купчине поперся?

– Жадность. Жадность и глупость. Эх, теперь все понимаю, но сделанного не воротишь. Виноват я. Кругом виноват. И перед тобой виноват.

– Передо мной-то чем?

– А ты знаешь, сколько нам купцы за их разысканное имущество отвалили?

– Нет.

– Одна тысяча семьсот шестьдесят рублей. А тебе только сто десять досталось, это при том, что ты кровь проливал. А Диксон нам с Амброзичем две тысячи выдал. И ежемесячную ренту в триста рублей платить обещал. Вот так-то.