– У чухны и нет табака? А если найду?

– Платицын! – кто-то зычно позвал солдата. Тот смерил Тараканова презрительным взглядом и побежал на зов.

Ванька проснулся и заплакал.

– Ты откуда финский знаешь? – спросил Тараканов супругу, когда они быстрым шагом догоняли чету Кунцевичей.

– Не знаю я финский. Я ему по-эстонски ответила. Пока батюшка был жив, я все гимназические вакации в поместье у дяди проводила, в Оденпе под Дерптом. Там язык и выучила. А эстонский с финским похожи, как русский с малорусским, солдату не разобрать.

– А ты у меня, мать, полиглотка!

Кругом лежал снег. Шли гуськом, по узенькой стежке. Через полчаса они оказались у какого-то хутора. Кунцевич постучал в дверь, и их впустили в избу.

В комнате потрескивала печь, какая-то неряшливо одетая женщина, шаркая ногами, принесла им дымящиеся чашки кофе и дала Ваньке петушка на палочке. Горячая жидкость, обжигая язык и губы, наполняла замерзшее тело силой. Взрослые сидели, почти не разговаривая, до темноты. Все находились в нервном напряжении. Один Ванька был бодр и весел. Он слазил на печку, поиграл с хозяйской кошкой, задал отцу и матери тысячу разных вопросов и вдруг нахмурился:

– Папа, а трамвай мы не забыли?

– Взяли, взяли.

– Дай, я поиграю.

Тараканов принялся развязывать узел сидора. В это время в комнату вошел какой-то мужчина, по виду – типичный финский крестьянин. Он по-фински поздоровался с хозяйкой, а потом на ломаном русском обратился к беглецам:

– Лошадь готов, милости просим.

Чухонец достал из карманов два револьвера и передал их Кунцевичу и Тараканову.

– Сольдат идет, не стреляй, меня подожди, я стреляй – ты стреляй, я не стреляй – ты тоже не стреляй. Поняль?

Бывшие сыщики дружно закивали головами.

Проводник вывел их через заднюю дверь во двор, окруженный высоким забором. Посреди двора стояла лошадь, запряженная в низкие сани, заваленные сеном. Проводник сел за кучера, хозяйка открыла дверь, сани дернулись и заскользили в зимней тьме. Дорогая шла через сосновый лес. Колючий, морозный воздух резал глаза, а в лицо временами били охапки снега, летящие из-под копыт лошади. Тараканов испытывал восхитительное чувство полета.

Мчались минут двадцать. Вдруг лошадь круто повернула вправо, проехала саженей тридцать и резко остановилась.

Возница бесшумно соскользнул со своего места, подошел к голове лошади и стал мягко ее поглаживать. Тараканов услышал вдалеке голоса. По дороге двигались люди. Осип Григорьевич одной рукой закрыл Ваньке рот, а другой до боли сжал рукоятку револьвера: «Господи, помилуй, не дай взять греха на душу».

Размеренный скрип снега под ногами приблизился и стал стихать: патруль прошел развилку.

Около 20 минут сидели неподвижно. Затем возница повернул лошадь, вывел ее на главную дорогу, уселся в сани, и они снова помчались с бешеной скоростью.

Наконец лошадь остановилась.

– Вилаз! – скомандовал проводник.

Неожиданно рядом с ним появился другой финн – словно из-под земли вырос.

– Один верст прямо идем, – сказал он, развернулся и стал удаляться в лесную чащу. Тараканов отдал Насте мешок, взял укутанного в шаль Ваньку на руки и пошел за ним. Остальные двинулись следом.

Становилось светлее. Идти было тяжело, ноги утопали в глубоком снегу, хотя Тараканов и старался ступать по протоптанной проводником дорожке.

Они пересекли просеку и снова вошли в чащу. Чухонец остановился и сказал:

– Можно Богу молиться, ми пришель, Финландия…

Финляндия поражала уже забытыми чистотой и опрятностью. Чистыми и опрятными были и везший их в Териоки вагон, и форма сопровождавших их финских солдат, и буфеты на многочисленных станциях. А в этих буфетах и пристанционных магазинчиках продавались продукты! Без очередей, без карточек и по довоенным ценам! Выменяв у пограничного офицера за один империал 30 марок (как потом оказалось, на четверть меньше официального курса), Тараканов купил три огромных булки белого хлеба, по полкилограмма масла и сыра, килограмм колбасы, большую плитку шоколада. Все это они с женой и сыном умяли мгновенно. Продукты были так вкусны, что есть хотелось еще и еще. Но надо было поостеречься – отвыкший от калорийной пищи организм уже начинал протестовать.

В Териоки их поселили в довольно холодную дачу вместе с еще тремя семьями беженцев. Дачный поселок, в котором размещался карантин, со всех сторон был окружен колючей проволокой и охранялся солдатами. Однако перемещаться внутри поселка – гулять по парку, ходить друг к другу в гости никто не запрещал. Их два раза в день весьма сносно кормили, а имеющим деньги позволялось заказывать дополнительные обеды. Проверкой беженцев занималась финская полиция и состоявший из эмигрантов Комитет для забот о русских в Финляндии, который возглавлял бывший петроградский градоначальник князь Оболенский. Князь был лично знаком с Кунцевичем, поэтому на следующий день после прибытия бывший чиновник для поручений и его супруга были освобождены из карантина, а через два дня Тараканов узнал, что Мечислав Николаевич сам стал заниматься проверкой своих вчерашних собратьев по несчастью.

Сразу же по прибытии в Териоки Настя отправила телеграмму дядюшке в Юрьев и на следующий день получила ответ с требованием немедленно приезжать. Кунцевич обещал помочь в скорейшем прохождении карантина, Настя ходила, вся светясь от счастья. Но через три дня из газет они узнали, что Красная армия и революционные эстонские полки начали наступление на Нарву. С поездкой в Эстонию решили повременить.

У них осталось пять золотых десятирублевок. Баронесса вновь начала грустить. Близкое окончание проверки теперь не радовало – вышедшим из карантина не полагалось ни бесплатного питания, ни бесплатного жилья. Через неделю, как раз в день взятия Нарвы советскими войсками, Кунцевич пришел в гости и объявил, что больше затягивать их пребывание в Териоках он не в силах, и предложил Тараканову с завтрашнего дня поступить к нему на службу – помогать проверять беженцев. Осип Григорьевич подумал-подумал и отказался. Кунцевич пожал плечами и ушел, даже не выпив чаю. Обиделся. На Настины упреки Осип Григорьевич сначала не реагировал, а когда жена совсем допекла, сказал:

– Настя, если бы я согласился, мне пришлось бы людей сортировать на чистых и нечистых и кого-нибудь обратно, в Совдепию отправить. А вдруг я ошибусь при сортировке?

Больше жена его не упрекала.

Тараканов нашел другую службу – кухонным мужиком при карантинной столовой. Работал он с пяти утра до десяти вечера – убирал помещение, мыл пол и посуду, колол дрова и носил воду, чистил картошку на всю ораву беженцев. Вечером он буквально валился с ног и засыпал, едва коснувшись головой подушки. Зато семья получила возможность и дальше бесплатно пользоваться жильем и питаться на казенный счет.

В субботу, седьмого декабря, смотрительница кухни рова Сэльгрен спросила у Осипа Григорьевича, не хочет ли он подзаработать.

– А что надо делать?

– Нетавно в карантин прибил ошень богатий щеловек, завтра он бутет давать звани обет, угощать рюсски эмигранти. Надо слюжить кюппари, эээ… половой! Будешь половой? Этот господин тает тесять марок.

– Конечно!

Столы сдвинули вместе и стали сервировать. Осип Григорьевич только и успевал таскать с кухни холодные закуски. По ассортименту застолье не уступало довоенным пирам у «Яра». Здесь было несколько видов мяса, всевозможная рыба, стояли даже вазы с фруктами.

Богатый беженец пригласил на званый ужин не всех, а только самый цвет карантина – представителей знатных и богатых семейств. Обед был назначен на семь вечера. Виновник торжества явился за четверть часа до назначенного времени и стал придирчиво инспектировать сервировку. Тараканов увидел его в тот момент, когда нес с кухни серебряное ведерко с замороженным шампанским. Увидел и чуть не уронил свою ношу. Богатым эмигрантом оказался не кто иной, как бывший его коллега агент Вейсброт.