Когда вечером следующего дня он вернулся домой, в квартире не было не только Сашеньки, но и вообще ничего. Она увезла даже начатый кусок мыла из туалетной комнаты.

Кунцевич провел рукой по проступившей на подбородке щетине, посмотрел на несвежие манжеты, вздохнул, вышел на улицу, кликнул извозчика и велел везти его в гостиницу.

На Демьянова вышли через два месяца. Живым взять его даже не пытались – он был буквально изрешечен пулями при задержании.

Васильева и Царева суд приговорил к бессрочной каторге, Солнцев получил восемь лет, Николаева присяжные оправдали.

То ли из-за семейных проблем, то ли из-за служебных у Мечислава Николаевича развилась неврастения [137], не помогло даже назначение на должность чиновника для поручений. В мае ему стало совсем плохо, и начальник разрешил взять отпуск. Кунцевич поехал в Варшаву. Хотя город детства и действовал благотворно, большое количество свободного времени на пользу не шло – в голову постоянно лезли дурные мысли. Поняв, что успокоиться окончательно сможет, только если будет занят с утра до вечера, он, не догуляв отпуска, вернулся на службу. В феврале следующего года Духовная консистория дала разрешение на их с Сашенькой развод, при этом ему, как лицу пострадавшему, было разрешено вступить в новый брак. Прочитав решение, Кунцевич ухмыльнулся: «В новый брак? Не дождетесь!»

Раздав агентам и надзирателям поручения и разобрав утреннюю корреспонденцию, Кунцевич открыл «Петербургский листок» и углубился в чтение. Только он успел прочитать передовицу, как дверь в кабинет открылась без стука. Мечислав Николаевич с неудовольствием поднял глаза и, к своему глубочайшему удивлению, увидел на пороге начальника. Губернский секретарь вскочил и стал одной рукой складывать газету, а другой застегивать пуговицы сюртука. И то и другое получалось крайне плохо.

– Прессу читаете? Что, заняться нечем? – поинтересовался Шереметевский, впрочем, без обычной строгости в голосе.

– Это я, господин начальник, по службе – иной раз они кое-что для нас интересное печатают, – стал оправдываться Кунцевич.

– По службе? Ну хорошо, хорошо. Мечислав Николаевич, мне помощник сказал, что вы английским владеете?

– Владею, ваше высокородие.

– Голубчик вы мой, – Шереметевский аж всплеснул руками, – спаситель! Пойдемте скорее ко мне!

Кунцевич бросил газету на стол и наконец справился с сюртуком.

– Слушаюсь!

Когда они шли по коридору, начальник объяснил причину своего визита:

– Полчаса назад явился ко мне какой-то иностранец, принес письмо от градоначальника, в котором его превосходительство приказывает оказать подателю сего все необходимое содействие. Я бы и рад выполнить приказ, вот только в каком содействии нуждается этот господин, как ни бился, узнать не смог – он по-русски ни бельмеса. Вызвал Александра Петровича, тот попытался с этим господином по-французски поговорить, по-немецки, латынь даже вспоминать стал – ничего не помогает! Гость мой только головой качает вот-вот-вот, говорит и все какой-то «стенд» поминает. Тут Силин про вас и вспомнил. Я лично за вами пошел, чтобы точно выяснить, владеете вы английским или нет – думаю, вдруг Силин напутал чего, совсем тогда в комическое положение попадем – иностранец подумает, что два дурака не справились, третьего привели.

Начальник открыл перед Кунцевичем дверь своего кабинета и пропустил его вперед:

– Прошу-с!

В кабинете губернский секретарь увидел господина лет сорока, в прекрасно сшитой «тройке» и начищенных до блеска ярко-коричневых ботинках. Господин развалился на диване и попыхивал сигарой, стряхивая пепел прямо на напольный ковер. Помощник Шереметевского – надворный советник Силин суетился у самовара.

– Добрый день, – сказал Мечислав Николаевич гостю по-английски и коротко поклонился. – Разрешите представиться – субинспектор Кунцевич, Мечислав.

– Ну, наконец-то! – Гость улыбнулся во все тридцать два зуба, проворно поднялся с дивана и протянул Кунцевичу пятерню. – А я уж думал, что тут не найдется никого, понимающего человеческий язык. Линг, Томас Линг, инспектор Бостонского департамента полиции.

Губернский секретарь жать гостю руку не спешил:

– Хочу вам сообщить, уважаемый мистер Линг, что в этом учреждении все сотрудники прекрасно владеют человеческим языком, а некоторые и не одним. Что же касается небольшой заминки в приискании человека, владеющего английским, то она произошла исключительно из-за того, что в моем отечестве ваш родной язык крайне непопулярен. В отличие от французского и немецкого, он не входит в обязательный курс наук, преподаваемых в учебных заведениях. И связано это не с какой-либо англофобией, а с тем, что во владении английским в нашей стране нет практической необходимости. Он популярен разве что среди кронштадтских проституток.

Гость стоял с протянутой рукой, слегка приоткрыв рот.

– Уж больно длинно вы с ним поздоровались, Мечислав Николаевич, – сказал начальник.

– Особенности языка, ваше высокородие.

Наконец Линг вышел из ступора и заулыбался еще шире:

– Простите, меня, господин Ку… Ку?.. Прошу прощения, у русских очень сложные фамилии.

– Можете называть меня по имени и имени отца – Мечислав Николаевич.

Линг хмыкнул:

– Да, я позволил себе сказать лишнее, но это не повод надо мной издеваться, тем более что я никого не хотел обидеть. Я просто привык, что меня везде понимают. Еще раз прошу простить.

Кунцевич опять коротко поклонился и наконец пожал протянутую руку:

– Что ж, и вы меня простите. Называйте меня Слава. Надеюсь, вам не составит труда произносить это имя?

– Слава? Нет, это нетрудно. А почему Слава?

– Потому, что меня так зовут.

– Вы же только что называли мне совсем другое имя, в три фута длиной.

– Слава – это мое сокращенное имя. Как Том и Томас.

– Да, умеете вы, русские, сокращать! – присвистнул Линг.

– Давайте ближе к делу. Так в какого рода помощи вы нуждаетесь?

– Вот. – Гость достал из кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Кунцевичу: – Ознакомьтесь.

Это было испещренное многочисленными резолюциями письмо из города Бостона. Тамошние полицейские просили своих русских коллег оказать их инспектору посильную помощь в поимке некоего Гарриса Ротштейна. Этот господин служил лакеем в одном из обеспеченных бостонских семейств и скрылся из города, прихватив драгоценности и наличные деньги своих хозяев на общую сумму 15 000 долларов.

Мечислав Николаевич прочитал не только само письмо, но и все резолюции. Последняя из них – градоначальника – предписывала г-ну коллежскому советнику Шереметевскому принять все необходимые меры.

Прочитав бумагу, Кунцевич спросил Линга:

– А почему вы думаете, что санкт-петербургская сыскная полиция сможет чем-то вам помочь?

– Я узнал, что столичная полиция – лучшее сыскное заведение Российской империи.

– Так-то оно так, только при чем здесь город Бостон и этот, как его, – Кунцевич взглянул в письмо, – Гаррис Ротштейн?

– Все дело в том, что мистер Ротштейн – уроженец города Вильно. И звали его раньше не Гаррис, а Гершель.

Кунцевич перевел беседу начальнику. Через полчаса на письме из Америки появилась еще одна резолюция: «Г-н Кунцевич, примите к производству. Апреля, 15-го, 1899 года. Коллежский советник Шереметевский».

Томас Линг влюбился в русскую водку. Влюбился настолько крепко, что работать не мог. Впрочем, и без водки толку от него было мало, так как никакого языка, кроме родного, мистер Линг не знал.

Как только сели в поезд, уроженец города Бостона, в знак дружбы русской и американской полиции, выставил на столик купе кварту виски. Кунцевич покосился на попутчиков, среди которых была одна дама, и предложил дождаться остановки и сходить в буфет.