Сделав паузу, Очеретный продолжал:

— Удивительно другое. Человек решил распрощаться с белым светом. От Чапаевской до Днепра — рукой подать. Нет, он едет за десять километров, ищет малолюдное место, словно заранее заботясь, как бы заморочить нам голову. Кстати, туда ходит городской транспорт?

— Автобус номер 14, — сказал Ванжа. — До высоковольтной подстанции. А может, тело снесло течением, товарищ капитан?

— Специалисты возражают. — Панин помолчал. — Между прочим, товарищ лейтенант, во время розыска вы допустили промах, я бы сказал, непростительный. Благодарите Ремеза, который исправил вашу ошибку. Список лиц для опроса по делу Сосновской составляли вы?

— Так точно.

— А почему в нем не было Василия Сосновского?

— Василий Сосновский? Это кто? — спросил Ванжа, но тут же сообразил, что речь идет о Васильке, брате Нины, и покраснел. — Виноват, товарищ капитан. Опрашивал Елену Дмитриевну, его не было. А потом... потом подумал: что может знать мальчик?

— Тем временем этот мальчик сообщил нам сегодня интересные вещи. — Панин пододвинул к себе телефон. — Ремез? Мальчик у тебя еще? Давай его сюда.

Капитан положил трубку, внимательно посмотрел на Ванжу:

— Тем более, что вы с ним, как оказалось, хорошо знакомы. Знаю — командировка и прочее, но времени у вас было достаточно.

Вошел Ремез, мягко подталкивая впереди себя мальчика. Василек заметил Ванжу, радостно улыбнулся, но тут же синие глаза помрачнели, он скривился и прикусил губу, чтобы не заплакать. На мгновение Ванже показалось, что на него посмотрела Нина, и к горлу подступил горячий ком.

— Садись, — сказал Панин. — Садись, дружище, и перескажи нам еще раз все, что ты рассказывал старшему лейтенанту.

Василек оглянулся на Ремеза.

— Во вторник это было, в тот самый... вечером. Зазвонил телефон. Мамы дома не было, а был я и Нина. Взял трубку, спрашивают Нину, я, значит, позвал ее и пошел, мне надо было на самбо. А она выскочила вслед за мной из дому и говорит так, словно плачет: «Славка разбился, Славка разбился...» — И побежала.

— Может, это было не во вторник, а в другой день? — спросил Очеретный. — Ты хорошо помнишь?

— А что тут помнить? Я на тренировки хожу по вторникам.

— Интересно! — Очеретный потер руки. — И ты узнал голос того, кто просил позвать Нину?

Василек отрицательно покачал головой:

— Нет, не узнал. Чужой голос.

— Как это — чужой? — Очеретный не скрывал разочарования. — Совсем незнакомый?

— Ага. Я всех знаю, кто Нине звонил, а этот... Глухой такой, хриплый голос.

— Почему же ты сразу не пришел ко мне, не сказал? — забыв о сдержанности, закричал Ванжа.

— Забыл. — Василек виновато опустил голову. — Это я уже потом вспомнил, когда меня начали расспрашивать. — Мальчик посмотрел на Ремеза. — А тогда забыл.

— Ну что же, ты нам очень помог, — сказал Панин. — Можешь идти домой. И знаешь что? Не надо говорить об этом маме. Разволнуется, заплачет... Договорились? Вот и хорошо. Проводите мальчика, Ванжа.

Как только дверь закрылась, лицо начальника уголовного розыска стало сосредоточенным.

— Дело, товарищи, как видите, приобретает более или менее определенные очертания. Следовательно, кто-то, назовем его условно Хриплый, вызвал Сосновскую из дому под предлогом того, что Ярош разбился.

— Ну, это еще вилами по воде, — возразил Очеретный. — Извините, товарищ капитан, мальчик уверяет, что не узнал голоса, но при желании голос можно изменить.

— И кого же вы подозреваете?

— А хотя бы Яроша!

— Нелогично, — вмешался Ремез. — Голос изменить, конечно, можно, однако Ярошу, если бы он решил вызвать к себе Сосновскую, надобности в этом не было. Скорее наоборот, именно на его голос она поехала бы куда угодно.

— Не забывайте, что трубку снял брат! А это уже лишний свидетель.

— Пусть так. Тогда объясните: зачем Ярошу разыгрывать сцену с аварией, когда он мог просто пригласить ее покататься на мотоцикле, как не раз делал это и раньше?

— Разрешите?

В дверях стоял Гринько.

— Бьюсь об заклад, младший лейтенант Гринько только что вернулся со свидания, — сказал Ремез. — Но почему так рано? Еще и солнышко не село.

Гринько угрюмо взглянул на него, налил стакан воды, выпил, только потом шагнул к Панину и протянул конверт.

— Вот, товарищ капитан. Познакомьтесь с шедевром. Буквы вырезаны из газеты.

— «Хочешь жить, держи язык за зубами», — прочитал Панин. — Это Полищук получила такое послание?

— Она. Встретились мы, как и первый раз, в парке. Я и так и этак — молчит. По глазам вижу — порывается что-то сказать, а не может. Совсем было отчаялся, как вдруг она в слезы и достает из сумочки эту записку.

— Когда и как она ее получила?

— Сегодня утром обнаружила в почтовом ящике. Штемпеля на конверте нет, кто-то не поленился доставить лично.

— Конверт и письмо — немедленно на экспертизу, — приказал Панин. — Боюсь, правда, что тут отпечатков пальцев больше, чем надо. Где Юля?

— Плачет. Ничего вы, говорит, не знаете, а еще милиция. Нину убили и меня убьют.

— Я спрашиваю, где она?

— В «теремке», товарищ капитан. Извините, в кабинете лейтенанта Ванжи.

— Т-так, — Панин обвел взглядом присутствующих. — Как вам это нравится, Ларион Григорьевич? Выходит, свет клином на Яроше не сошелся. Теперь закрутятся колесики, только поспевай.

— Что касается клевера ползучего, то ботаники сказали, будто растет он вдоль всего днепровского берега, на песках.

— Какой клевер?

— Тот, что Ванжа обнаружил в спицах мотоцикла Яроша. Был я в университете. — Гринько смущенно улыбнулся, вспомнив что-то смешное. — Повели меня к профессору, в наивысшую, так сказать, инстанцию. Встречает меня кудрявый юноша. Ну, не юноша, а так где-то за тридцать, не больше. Приглашает сесть. Спасибо, говорю, а что — профессор скоро будет? Он руку подает: «Давайте знакомиться — профессор Голубицкий». Я, товарищ капитан, сквозь землю готов был провалиться. Думал, профессор — значит, борода, очки...

— Благородная седина, — подхватил Ремез.

— А хотя бы и так! И седина. Профессор же, не кто-нибудь. Потом мне лаборантка сказала, что этому Голубицкому в позапрошлом году международную премию дали за монографию. О клевере он мне целую лекцию прочитал. Никогда б не подумал, что о каком-то сорняке...

— О клевере достаточно. Ремез, займитесь Юлей вдвоем с Гринько. Можете идти. — Капитан снял телефонную трубку. — Рахим? Панин говорит. Ты не хотел бы заглянуть ко мне? Есть разговор. Чует моя душа, что вновь скрестились наши стежки-дорожки. Минут через пять? Жду.

Панин поднялся из-за стола, насвистывая популярную «Песенку веселого барабанщика», подошел к окну.

— Ванжа — способный оперативник, — сказал он, — но ему недостает опыта. И понимаете... У парня голова пошла кругом, он влюбился в эту девушку. Вы знаете об этом, Очеретный?

— Впервые слышу. Это имеет значение?

— О загадочном телефонном звонке к Сосновским мы должны были знать в первый же день розыска. Ошибка Ванжи — это и ваш просчет, товарищ старший лейтенант.

Очеретный молчал, насупив густые брови.

— Самое опасное в нашем деле, — продолжал Панин, — попасть в плен удобной версии. Это все равно, что на раздорожье избрать путь только в силу его привлекательности. Куда-то он ведет, но куда?

Начальник уголовного розыска стоял, опершись ладонями на подоконник. Заходящее солнце было красным. К ветру. И он уже начинался, набирал силу, стучал по крыше отставшим железом. Снизу, от клумбы, волнами поднимался запах маттиолы.

За несколько месяцев до описанных событий по дороге из областного центра на Самарск потерпел аварию фургон. Была гололедица, над трассой плавали клочья тумана. Фургон с такой силой занесло на повороте на полосатые каменные столбики, что он перевернулся вверх колесами. В последний миг водитель выскочил из кабины, чуть не попал под легковую, которая шла следом за фургоном, но отделался легким испугом. Когда на место события прибыла автоинспекция, он сидел на обочине на собственной шапке, по-турецки скрестив ноги, и цокал зубами.