Бурмин собрал сведения о Лисовском в Москве, где тот работал после войны в небольшом музее, и выяснил одну особенность его поведения. Сотрудники сообщили, что он не был ни мрачным, ни странным, хотя особо общительным его тоже не назовешь. О своей фронтовой жизни он никому не рассказывал, хотя многие знали, что он был разведчиком.

Эти факты занимали Бурмина, но доказательств его предположения, что Лисовский как-то связан с Грюбелем, не находилось. Бурмин вновь вернулся к изучению биографии Лисовского. Бурмин дошел до того момента, когда Лисовского подобрали санитары. В материалах опроса, которые удалось отыскать в военных архивах, Бурмин обнаружил объяснение Лисовского, что его напарника из разведгруппы убили на территории немцев. Потом Лисовского контузило. Он сказал, что не помнит, как и куда шел, и что очнулся уже в расположении наших частей.

Бурмин отметил, что пробыть двое суток в зимнее время без крыши над головой, да еще контуженому человеку, непросто: в объяснении Лисовского написано, что он находился в лесу. Тогда немецкие части стояли в сорока километрах от Старицкого. Там и был Грюбель! Ведь он, как было известно из показаний пленных, присутствовал при допросах или проводил их сам — он свободно владел русским языком.

У Бурмина появилась уверенность, что Лисовский должен знать, что же произошло с Зайцевым. И хотя Попков показал, что Зайцев был убит, все же проверить надо — бывают самые невероятные случаи.

Бурмину нужно было кое-что выяснить у Озерцевой. Он договорился с ней о встрече с таким расчетом, чтобы успеть заехать в выставочный зал, посмотреть работы молодых художников. Выставка занимала три небольших зала, и Бурмин решил, что осмотр не займет много времени. Но вышло иначе — картины заинтересовали Бурмина. Все художники были очень разные, и по их работам было видно, что каждый стремился найти собственную манеру. Бурмин отметил, что иных эти попытки приводят к использованию уже бытовавших ранее в живописи приемов того же нарочитого примитивизма... Вспомнилась поговорка, что новое — это хорошо забытое старое... Но было и в этих работах что-то задорное, что-то говорившее о нежелании слепо подражать открытому другими. Было видно стремление оживить, осовременить эти приемы.

Особенно понравились Бурмину три портрета: юноши и женщин — молодой и пожилой. Художникам удалось передать разные человеческие характеры, и можно было даже угадать, в какие моменты их жизни изображены эти люди.

Отметил Бурмин и несколько пейзажей, явно удавшихся, как он считал, их авторам, так небанально были увидены художниками хорошо знакомые Бурмину места и в Подмосковье, и на Валдае, и в Крыму...

Бурмина радовало, что молодые художники — одни яростно, резко, а другие вдумчиво — с какой-то неожиданной стороны передают увиденное и пережитое в своих, пусть еще далеких от совершенства, полотнах. Но это ведь им предстоит продолжать и развивать то, что сделано их учителями, мастерами советской живописи.

И Бурмин опять со всей ясностью ощутил свою ответственность и перед этими молодыми художниками. Им не должны мешать дельцы, подобные Эньшину и Дальневу, искусственно создающие трудности на пути честных художников, которые отдают творчеству все свои способности, свое душевное богатство... И в том, что лишь немногим махинаторам удается погреть руки, используя материальные затруднения или какие-то другие сложные моменты в жизни художников, была доля и его, Бурмина, усилий...

Когда Бурмин пришел к Озерцевой, он рассказал ей о выставке. Оказывается, Озерцева успела побывать на ее открытии.

— Выставка интересная, — сказала Нина Ивановна. — Молодежь пробует, экспериментирует. Не все, конечно, удачно, но есть работы талантливые, самобытные... Мне понравилась «Юность». Может, вы обратили на нее внимание? Помните, парящие над городом фигуры девушки и юноши...

— Да, да, решена необычно. Я не берусь судить...

— Вам, наверно, приходилось слышать, как некоторые люди, и даже художники и искусствоведы, с пеной у рта критикуют молодежь. Но не все же молодые заслуживают такой критики. Вот вы же видели сегодня — многие серьезно работают. И человеческая личность их привлекает, и то, что происходит в мире... Помните, на выставке есть такая картина: старая седая женщина смотрит прямо на гитлеровского солдата, стоящего спиной к зрителю. Он навел на нее автомат, а она смотрит ему в лицо спокойно и укоряюще. Называется картина: «И у тебя есть мать, солдат...» Да и другие есть сюжеты, значительные, злободневные. Видите, думающая у нас молодежь, увлеченная. Не все, конечно, дается гладко, и пробы и срывы неизбежны. И хорошо, что пробуют, — без этого не бывает удач... Но давайте-ка ближе к делу, а то я вас заговорила.

— Нина Ивановна, как там дела у Павла Корнеевича? Как у него настроение?

— Вроде немного успокоился. А до этого нервничал, прямо мрачный был. Но причины я так и не знаю... А тут еще крупно поссорился с Пожидаевым.

— Что вы можете сказать о Пожидаеве?

— Мне трудно быть объективной. Настолько плохо к нему отношусь, что не могу давать ему оценку.

— За что же так?

— Как бы короче объяснить... Он, по-моему, не столько художник, сколько делец. Относится к породе ловкачей. А мне эта порода ненавистна.

— А как живописец? Он ведь вроде преуспевающий?

— В материальном отношении даже очень.

— Анохин разделяет ваше к нему отношение?

— Не понимаю вообще, что могло их объединить. Но знаю, что Павел его не любит. А сейчас страшно зол на него.

— Кажется, Пожидаев увлекается старой живописью и хорошо знает иконы?

— Да. Иногда он пишет под старину. Говорит, что только для подарков. Иногда копирует иконы, и это ему довольно хорошо удается.

— Вы видели его работы?

— Приходилось. Я надеюсь, у вас не возникло желания с ним познакомиться?

— Как знать? Иногда судьба неожиданным образом сведет. Я слышал, его хвалили некоторые художники. Говорят, он действительно хорошо копирует иконы. Разумеется, ему этого не передавайте. И вообще о нашем разговоре.

— Ну вот, вы теперь многих московских художников знаете.

— С вашим участием... Жаль будет расстаться с таким помощником...

Помня свое обещание пригласить Бурмина, Кораблев сообщил ему, что ждет его в ближайшую субботу. На вопрос Бурмина, будут ли у Кораблева интересующие его люди, тот назвал Анохина и Григорьеву.

— А что же, Эньшина вы не хотите пригласить? Или это неудобно?

— Ну раз надо, то ради вашей просьбы приглашу и его, так и быть...

— Но только не забудьте, Андрей Андреевич, что я искусствовед Тихонов.

— Как же можно забыть, раз конспирация, то уж не подведу.

— Учтите, что под этой фамилией меня и Анохин знает. Вот только один момент, пожалуй, неприемлем: Григорьева-то знает, кто я на самом деле. Ее в эту историю не стоит вмешивать. Как вы считаете? Или уже нельзя ничего изменить?

— Нет, почему же? Это я с ней улажу — договорюсь, чтобы не приходила, так что не беспокойтесь.

— Вот и хорошо.

В подготовке к приему гостей Кораблеву много хлопотать не пришлось. Все приготовить ему помогла соседка, женщина хозяйственная и энергичная. Кораблев навел порядок в своем жилище, потом приоделся — облачился в белую сорочку, повязал галстук.

Начали собираться гости, слышался оживленный говор, шутки, смех. Все стали рассаживаться за накрытый стол, уставленный закусками. Пришел и запоздавший Эньшин. Увидев среди гостей Анохина, он был неприятно поражен: «Надо же, и этот тип здесь...»

К Эньшину подошел Кораблев и усадил его на свободное место за столом, предусмотрительно оставленное рядом с Бурминым. Видя, что Анохин не обращает на него никакого внимания, Эньшин успокоился и развеселился. Он сыпал шутками и анекдотами. Бурмин смеялся. Его забавляли не столько остроты Эньшина, сколько необычность ситуации: «Такого не придумал бы и Сименон. Если бы знал мой соседушка, кто сидит рядом с ним...»