Понятно, с особым вниманием изучал я доводы тех, кто тоже считал, что поиски нужно перенести севернее.

— Позвольте, а почему бы не поискать где-нибудь по берегам Псела или Сулы? — задавали вполне резонный вопрос некоторые. — Там ведь тоже попадаются в погребениях изображения не то оленей, не то лосей. Именно там ведь нашли головку оленя с лосиными чертами, на которую вроде бы похож наш красавец. И свиней там, кстати, разводили — то ли оседлые скифы, то ли подражавшие им в обычаях другие племена. При раскопках древних городищ под Воронежем кости свиней встречаются особенно часто.

Но в другой статье резонно возражали: кто доказал, будто в забавной сценке на вазе дерется с петухом именно домашний поросенок? Художник ведь мог изобразить и дикого кабанчика, пойманного охотниками для забавы детей.

Зоологи заявили, что вообще ответить точно на такой вопрос невозможно. Маленьких кабанчиков, отобранных от матери, легко приручить. И в то же время домашние свиньи, оказавшиеся на воле, даже сейчас быстро дичают и не только возвращаются к привычкам своих лесных сородичей, но и внешне становятся похожи на них.

Савосин прав, огорчился я. И опять думал о том, как трудно определить, где же искать родину Золотого Оленя, по одним лишь драгоценностям.

Об этом сетовали авторы многих заметок и друзья-археологи, присылавшие мне письма. Опять упоминались четыре горита, отштампованных с одной и той-же матрицы, а найденные в совсем разных и далеких друг от друга местах; весьма похожие ритуальные сосуды со сценками из быта скифских воинов — один из-под Воронежа, другой из Куль-Обы в Крыму; одинаковые погребения, раскопанные в Казахстане и в Перепетовке, под Киевом… Немножко разве утешало, что не я один, многие замечали у Золотого Оленя лосиные черты. Значит, они действительно были, а не только казались мне, как пытался уверить Олег Антонович. Не такой, выходит, уж это субъективный признак.

А один свердловский археолог, Караев, вдруг совершенно неожиданно обнаружил у нашего Оленя некоторое сходство с лепными фигурками зверей, которыми через много веков после исчезновения скифов талантливые русские мастера украсили замечательный храм Покрова-на-Нерли!

Влияние скифского звериного стиля на древнее русское искусство подметил еще давно профессор В.А.Городцов. Оно, несомненно, существует, несмотря на такую отдаленность во времени и в пространстве.

Но неужели и мой красавец так пленил древних мастеров, что они, копируя его из поколения в поколение, передавая как своеобразную эстафету от одного племени к другому, донесли через века неизменными его какие-то характерные черты, чтобы они отражались, словно, в зеркале, в чистых водах задумчивой, нежной Нерли далеко на севере, за Владимиром?

К письму был приложен рисунок. Судя по нему, сходство между нашим Оленем и лепными фигурками на карнизе стены замечательного храма было очевидное. Но, может, его невольно придал автор письма, подсознательно стараясь подтвердить свою гипотезу?

В некоторых письмах и даже статьях их авторы довольно ядовито замечали, что по нашему Золотому Оленю, дескать, вообще нельзя делать никаких выводов, поскольку это фальшивка, ловкая подделка Мирона Рачика. А подлинник, возможно, увезенный куда-то за границу, известен лишь по одной-единственной фотографии, так что нельзя судить, насколько копия точна. Не внес ли Рачик при ее изготовлении какой-нибудь отсебятины, это ведь с ним частенько бывало?..

Замечание справедливое.

В дискуссию включились зоологи и внесли еще больше разногласий и всяких сомнений. Ссылаясь на находки костей древних животных, они утверждали, будто и в лесостепи, где ныне шумит многолюдный Киев, в те давние времена водились даже северные олени. А лоси были распространены по всей степи, вплоть до предгорий Кавказа, где они встречались якобы еще в девятнадцатом веке. Так что по изображению нашего красавца, независимо от того, похож он, по мнению некоторых, на лося или нет, никаких выводов о том, где именно его сделали, строить нельзя: может, под Киевом, а возможно, на Кавказе. Или под Воронежем. Или в Крыму.

Но все же на севере, в лесостепи, лоси встречались, конечно, чаще, чем в степных краях, думал я, а благородные олени — реже. Копируя привозной скифский образец, местный мастер непроизвольно должен был придать благородному оленю, которого он никогда не видел, более привычные ему лосиные черты. И все, что смутно тревожило, беспокоило меня, не давало покоя, при таком толковании получало объяснение: и явная оседлость племени, сценки из быта которого были изображены на вазе; и лосинообразность нашего Оленя. Все-таки искать, наверное, следовало севернее. А кто уж там жил — невры или скифы-пахари, выяснится в ходе раскопок.

Где-то я однажды прочитал запомнившийся пример того, насколько трудно океанографам составлять карты морского дна по отдельным промерам в разных местах. Один французский исследователь это наглядно доказал простым остроумным опытом. Он вылепил из пластилина макет гор и равнин Франции, поместил его в аквариум и залил непрозрачной, темной жидкостью. Потом он предложил коллегам сделать промеры глубин с такой же чистотой, как при исследованиях сравнительно хорошо изученной Атлантики, и составить карту затопленной страны. Она оказалась весьма далекой от истины. Ни один из ученых даже не догадался, что под водой его родная страна…

Примерно так же ведем изучение прошлого и мы, только забрасывая лоты в глубины не океана, а времени. И потом пытаемся по разрозненным и случайным находкам восстановить во всем богатстве и сложности картину прежней жизни.

Поскольку никаких новых находок не прибавилось, а все по-прежнему сводилось к чисто субъективным мнениям и оценкам: «похож — непохож», дискуссия, к сожалению, носила довольно схоластический характер. Против каждой гипотезы тут же выдвигалось несколько возражений, не менее убедительных, но и столь же шатких. Я же, ломая голову над противоречивыми гипотезами и предложениями, терзался сомнениями. Да еще надо было, как обычно, читать лекции, проводить семинары, принимать экзамены…

Дела закружили меня. Но вдруг, придя утром в институт, я нашел у себя на столе почтовую открытку. На ней было написано незнакомым почерком:

«Уважаемый Всеволод Николаевич! Не хочу Вас обнадеживать, но, кажется, мне удалось отыскать немножко керамики из сборов С.А.Смирнова. Если выберете время, наведайтесь к нам в Днепропетровск, посмотрите.

С уважением…»

Подпись была неразборчивой. Славутин?

А вечером того же дня, словно опять каким-то чудесным телепатическим способом узнав, что есть новости, мне домой позвонил из Керчи Клименко.

— Что же это вы совсем забыли меня, старика? — поздоровавшись, упрекнул он. — Ничего не сообщаете. Ведь теперь-то вы не копаете, время должно у вас быть.

— Плохо вы себе представляете нашу работу, Андрей Осипович. Сейчас у меня свободного времени куда меньше, чем летом, а забот больше. Верчусь как белка в колесе. Собирался вам написать, честное слово. А новостей пока особых нет. Вот разве только любопытную открыточку сегодня получил.

Я прочитал ему, что было написано на открытке.

— Ну и что же думаете делать? — спросил Клименко.

— Пока не решил. Надо бы, конечно, глянуть на эту керамику, только вот со временем туго…

— Ну, сколько это у вас займет? От силы два дня. Завтра у нас что — пятница? В субботу утром вылетайте. И я, кстати, собирался в Днепропетровск.

— Опять друзей навестить? — засмеялся я.

— Точно! Сейчас позвоню им, чтобы номер забронировали.

Напористость бывшего следователя опять увлекла меня, и утром я вылетел в Днепропетровск, захватив с собой два осколка древней посуды, случайно оказавшиеся вместе с драгоценностями в Матвеевском кладе.

Завез чемоданчик в гостиницу, где меня уже поджидал Андрей Осипович, и мы тут же отправились в музей.