Женька оборвал разговор, достал гитару, тронул струны, затянул протяжную, цыганскую. Анохин слушал, смотрел на него, и досада брала, что такой способнейший умелец, мастер, а работает на Эньшина и никто, кроме нескольких людей, не знает, что это талант, которому не хватает специального образования. Сколько бы он сделал полезного!

Когда прощались, Анохин не выдержал:

— Слушай, Женя, ты бы подумал насчет музея. Тогда можно на вечернем факультете учиться. Хватит тебе болтаться, зависеть от «деловых» дядей. С твоими способностями можно по-другому жизнь устроить.

...Полковник Шульгин пригласил к себе Бурмина.

— Вот, Владимир Михайлович, тебе еще загадка по делу о коллекции. Познакомься. Нашли в комнате, где жил погибший турист.

Полковник подал Бурмину небольшой кусок цветной фотопленки.

— Возьми линзу, посмотри.

На фото голова мужчины — видно, что сфотографирован живописный портрет, просматриваются мазки краски. В следующих кадрах сидящий на нарах человек в тюремной камере, мужчины возле пивной палатки. Похоже на эскиз. Затем на фоне пейзажа с сопками вереница нагруженных лошадей и фигуры идущих людей.

Бурмин перевел взгляд на полковника.

— И что в этом криминального?

— Пока ничего. Но надо выяснить, где, когда и с чьих картин это сфотографировано. Странно, что эти кадры не на целой пленке, а в отдельном конверте, без какой-либо надписи. Зачем это ему? Судя по пейзажу с лошадьми, это похоже на Камчатку или Колыму.

— Вы думаете, Герман Иванович, он эти кадры здесь приобрел?

— Вероятнее всего. Они вложены в наш обычный почтовый конверт. Он найден в справочнике, принадлежавшем туристу Фогелю. Созвонись-ка с Озерцевой, может быть, ей эти картины знакомы.

Бурмин забрал пленку, прошел в свой кабинет. Набрал номер Озерцевой и договорился, что будет у нее по делу через четверть часа.

Озерцева встретила Бурмина дружески:

— Для меня знакомство с вами — событие. Первый раз в жизни с живым детективом разговариваю...

— Ну и как? Очень ли похож на героев детективного жанра, как теперь это называют?

— По-моему, не очень. И это хорошо. А вы, наверно, любите свою работу?

— Не так просто ответить на ваш вопрос. С одной стороны, интересно — столько узнаёшь нового... Но приходится иметь дело с негативными явлениями нашей жизни. Смотришь на иного субъекта и видишь, что определение «человек — это звучит гордо» к нему никак не подходит. И насчет романтики в детективах часто сильно преувеличено. Очень много будничной, довольно нудной и кропотливой работы... И все-таки не стал бы менять свою профессию ни на какую другую... Так-то!

— Но я вас отвлекла от дела...

Бурмин достал фотопленку и увеличительную линзу.

— Посмотрите-ка, Нина Ивановна, эти снимки. Знакомы ли они вам?

Нина очень уж быстро, как показалось Бурмину, просмотрела пленку. Он заметил, что она несколько смутилась и, чтобы скрыть это, низко склонилась над столом. Протягивая пленку Бурмину, как-то нерешительно сказала:

— Пока не могу определить, чьи картины... по мелким кадрам трудно судить... А что, разве они имеют какое-нибудь отношение к муренинской коллекции?

— Нет, это несколько иное дело, но, если вы узнаете, кто автор этих картин, сообщите, пожалуйста, мне.

— Хорошо.

После ухода Бурмина Нина старалась разгадать, что же произошло? Почему у Бурмина оказались фотографии с картин Анохина? В какую же историю он попал? Ей было совестно, что солгала Бурмину, но старалась оправдать себя — сначала нужно попытаться узнать у Анохина, почему пленка очутилась в милиции. «Скажу Бурмину чуть позже, ничего страшного в этом нет... Надо немедленно повидать Павла». Она несколько раз звонила Анохину, но в мастерской его не было.

Будучи однажды в Старицком, Эньшин встретился тайком с работником тамошнего музея Лисовским. Эта встреча была не первой — их связывали «дела» весьма щекотливого свойства, которые они предпочитали держать в тайне.

Усадив Эньшина к столу, Лисовский развернул сверток и положил перед ним две небольшие иконы:

— Вот предлагаю — купите... деньги очень нужны.

— Интересно, когда это они вам были не нужны? — съязвил Эньшин.

— Ну, уж это мое дело. Не хочу чужим продавать.

— Скажите лучше, что опасаетесь.

— Хотя бы и так. Я же прошу немного — за обе всего три десятки...

— Да вы что, за дурака меня считаете? Красная цена этой «доски» — пятерка.

Эньшин знал, что Лисовский хорошо разбирается в древней живописи и не отдаст задешево иконы, если они действительно ценные. Эти же иконы были изготовлены для продажи малоимущей части населения в первом десятилетии нашего века. К доске прикреплены штампованные на жести изображения: на одной богоматерь с младенцем, на другой Николай-чудотворец.

— Пятерка... — презрительно процедил Лисовский. — Да я их просто не хочу у себя оставлять... Иконки неплохие... Мне их старуха одна принесла, рассказала, что мужик ее покойный находился при Муренине до самой его смерти. А вот эта, — Лисовский ткнул пальцем в иконку с изображением богоматери, — в изголовье у Муренина висела. Муж старухи себе забрал, она у них и была до сих пор.

Эньшин уже прикинул, что хоть перепродажа этих «досок» денежного дохода и не сулит, но необязательно их продавать. Они годятся в качестве подарка. Ведь для несведущего поклонника моды не имеет значения истинная ценность иконы. Нужно лишь придумать для нее легенду, и тогда даритель будет вознагражден какой-нибудь нужной ему услугой. Можно к тому же сослаться на давний обычай, что иконы дарили в знак особого уважения и почитания.

Эньшин решил взять иконы:

— Ну вот, Лисовский, нечего мне сказки рассказывать. «У Муренина в изголовье»... ерунда, но так и быть, дам за них по шесть рублей за штуку, цена хорошая.

— Нет уж, я их лучше Засекину под доски для письма уступлю.

— Нужны они ему... Ну, черт с вами, давайте обе за пятнадцать.

Сторговались за двадцать, и Эньшин, положив покупку в багажник машины, уехал.

В залах музея Лисовский появлялся редко, большую часть времени проводил в запасниках и в бывшей часовне. К ней была сделана пристройка — там он и жил бобылем. Местные жители звали его «музейщиком» или «стариком». Последняя кличка вполне подходила ему. Все в нем было какое-то тусклое и серое: и лицо, и сивая борода, и седые космы, и неряшливая, утратившая первоначальный цвет одежда. И хотя ему не было еще шестидесяти, он выглядел глубоким стариком. Жил замкнуто, словно отшельник.

Через некоторое время после поездки в Старицкое Эньшин вспомнил про иконы, купленные у Лисовского. «Отдам доски Пожидаеву, пусть мне копии с хороших иконок сделает. Дерево сухое, выдержанное. «Железки» можно на новые доски набить, это он сумеет».

Эньшин достал иконы, смахнул пыль, раздумывая, кому выгоднее сбыть их в качестве подарка. Икона с богоматерью была обита с обратной стороны выцветшей фланелью. Эньшин сорвал ее, взял клещи, сапожный нож и принялся отделять от доски изображение на жести. Между доской и жестью оказалась прокладка из холста. А в ней кусок пергамента, сложенный вчетверо. Развернув его, Эньшин увидел какой-то план. Еще не разглядев его, не поняв толком, он был уже во власти одной мысли: клад, клад!.. Схватил очки, достал лупу, побежал к входной двери, запер ее еще на один замок и склонился над пергаментом. Как указывали надписи, на нем были изображены извилистые ходы пещер Старицкого монастыря. Сбоку на плане пометка: «Взять у Ионы».

Эньшин внимательно изучал план. «Боже мой, ясно, что это клад... «Взять у Ионы». Чего же еще? Судя по пергаменту и надписям, старинный документ. Значит, этот идиот Лисовский не врал, иконка-то в самом деле, похоже, была при самом Муренине. Хранил он ее... А может, и взял тогда клад у Ионы?.. Хотя нет, наверно, не взял. Небось все там и хранится. Как бы это поскорее узнать?»