— Поднимите голову ему…

— Расступитесь, граждане, воздуху дайте…

— «Скорую» вызвали?…

— Какая «скорая» — кончился он уже…

— Господи, молодой какой! Мальчик…

— Бандит проклятый!..

— Что же это делается, люди добрые…

Не доходили до меня никакие слова, потому что я все время смотрел на лежащего в грязи Тихонова. И у мертвого, лицо у него было удивленно-сердитое. Кровь и грязь уже спеклись на щеках. И глаза были открыты. Дождь стекал по его лицу круглыми каплями. И только сейчас я понял, что это я — я, я, я — убил его.

Лицо у него было, как у моего сына, неродившегося сына, в том страшном вещем сне.

Боже мой, что я сделал? Это же ведь не Тихонов вовсе, окровавленный, растерзанный, валяется под дождем на мостовой.

Это я свою собственную жизнь растоптал и растерзал. Вот и открылись передо мной все семь жилищ осужденного судьбой…

Яркий свет операционной лампы. Боль. Холод. Беспамятство. Все плывет, качается, и времени не существует, я нырнул в него, пробив тонкую пленку сна, как дрессированный тигр рвет в цирке горящее бумажное кольцо. Рядом на стуле — мать. В послеоперационную пускают только к умирающим. Значит, я умираю? Нет сил шевельнуть губами… И чей-то голос — где-то в изголовье, позади меня, — шелестящий, шепчущий: «…Старые часы в нагрудном кармане… Пулю увело… полсантиметра».

И вовсе это не послеоперационная, это гоночная «бочка»; громадная тяжесть прижимает меня к ревущему мотоциклу, и спираль круто, сильно разворачивает меня на грохочущей машине все выше, к белому полыханию юпитеров… Долго-долго, целый год светло. Потом снова темно. И теперь опять яростно вспыхивает свет — я вспоминаю шелестящий голос, спрашиваю:

— Часы?…

Мать протягивает мне на ладони блестящий искореженный квадратик, весь изорванный, размятый, и не разглядеть на нем тусклого циферблата со старыми черными стрелками… Бессильные горячие капли бегут у меня по щекам, и нет сил сказать матери, что она держит на ладони завещанную мне машину времени, которая разлетелась вдребезги, чтобы вновь подарить мне ощущение своего бессмертия — навсегда.

И снова плывут сны, короткие, легкие. Я открываю глаза, в палате полумрак. Девочка-медсестра сидит рядом со мной и читает книжку. Из окна дует слабый ветерок, пахнет листьями и дождем. Девочка перелистывает страницу, устраивает книгу поудобнее, и на обороте я вижу рисунок: монах дошел до края небесного свода и, высунув наружу голову, разглядывает чудесный и неведомый мир…

Владелец поместья Малые Камни — Исидор Львович Муренин в свое время объездил чуть не половину света. Его прошлая жизнь походила на увлекательный спектакль — с карнавалами в Венеции, весельем в Париже, итальянскими ночами, озвученными серенадами...

Старость настигла неожиданно, по-разбойничьи, подкараулила в Испании, там, где он ожидал ярких зрелищ и небывалых приключений. Вместо этого жгучее солнце над родиной тореадоров лишь обострило ностальгию — он вдруг затосковал о прохладе сумеречного леса в родовом своем поместье, о сжатых по осени нивах с тучами грачей над ними, вспоминалась родная Псковщина, где рядом с древним Старицким монастырем находилось поместье Мурениных. Все это было связано с детством и ранней юностью. Вспоминались дни учебы в Академии художеств, приносившие столько радости... Воспоминания манили на родину, вызывали слезу в старческих глазах, и теперь, возвращаясь в родное поместье, Муренин удивлялся, как же мог он многие годы прожить на чужбине.

Муренин прежде и подумать не мог, что при виде знакомого раздолья так разволнуется. Кажется, одну придорожную березу не променял бы сейчас ни на какие красоты чужих стран.

Он вышел из пролетки, прислонился к березе и оглядел окрестности. Справа раскинулось село Большие Камни, вокруг поля, хлеба поднялись уже высоко — чуть колыхнет их ветерок, заиграет поле, заволнуется, а поверху будто сединой подернется. Село спускается к речке Нивенке. А неподалеку, в стороне, стоит среди поля церквушка с погостом, словно островок. Дальше, впереди, луг, прорезанный глубоким оврагом, сплошь заросшим кустарником и болотными травами, — летом к нему и не подступишься. Сквозь густой кустарник чуть виднеется на той стороне оврага старинная монастырская часовенка. А выше, на взгорье, белеет Старицкий монастырь, поблескивает золочеными куполами. Почти вплотную к нему подступило село, тоже названное Старицким.

Слева видит Муренин самое что ни на есть близкое: дорогу к его дому, а по пути рощи березовые. Деревья прямые, стройные, одно к одному. До сих пор помнит Муренин, какой там всегда воздух пахучий, теперь уж он им вдосталь надышится.

За рощами, что взбегают на холмы и сходят к ложбинам, видны муренинские поля. К ним притулилась небольшая деревенька Малые Камни, окруженная овражками и разросшимися старыми ветлами...

Нет, не забылось ничего. Все вспомнилось так ясно, словно и не было этих долгих лет, прожитых вдали от родных мест, таких дорогих и милых его сердцу. Да разве есть где-нибудь еще такая скромная приветливая природа. Так и берет за душу...

Теперь уж навсегда возвратился Муренин в Малые Камни. Сначала для того, чтобы занять время, а потом, увлекшись серьезно, стал собирать и изучать старинные предметы русского искусства.

Подолгу всматривался он в потемневшие иконы, в резьбу по дереву, украшавшую два-три столетия назад крестьянские избы. Почерневшие от времени доски не утратили своей заманчивости — стоило солнечному свету заиграть на них, как оживали веселые русалки и нестрашные львы, больше похожие на добродушных псов.

Думалось о мастерах, сотворивших эти вещи. На иконы переносили они свои мечты о сказочных чертогах и садах; рощи и поля походили на земные; апостолы и святые, с лицами суровыми, обожженными солнцем, напоминали простых хлеборобов. Движения небожителей четки, линии певучи — все исполнено тайны, тайны жизни, обитавшей в лесах и озерах, небесном своде и потемневших от времени деревянных жилищах.

Долгие часы проводил Муренин, перебирая искусные вышивки, созданные затворницами под тяжкими сводами монастырей, рукописные книги с тонкой вязью строк. Вглядывался в собранные сокровища, и чародейство, заложенное в них, все сильнее овладевало его душой.

Чудаком прослыл в округе Муренин. Посадил управителем в имении немца Грюбеля, а сам с бывшим дьяконом Кузьмой Бородулиным ездил бог знает в какую глушь собирать иконы у старух. Подавались и к староверам — у них хранились древние рукописи, но заполучить эти редкости удавалось с большим трудом и за немалые деньги.

Все свои силы вложил теперь Исидор Львович в дело собирательства. Мечтал этим оставить добрую память потомкам в надежде, что оценят они все эти чудеса мастерства человеческого. Богат был Исидор Львович, но в погоне за редкостными вещами быстро таяли его капиталы, хозяйство было запущено и прежних доходов уже не приносило. Приходила в ветхость барская усадьба. Управляющий не раз затевал разговоры о надобности ремонта, но Муренин обсуждать эти дела не пожелал, отложил до времени. Про себя же решил все оставить как есть: пусть наследники займутся столь хлопотливым делом — их воля.

Гостей Муренин перестал принимать, жалел время на пустые разговоры. Больше все занимался делами с Кузьмой, который во всем понимал барина и был истинно ему предан.