— Ленка, ты? — удивлённо и благодарно спросил Виталий, поднимаясь. — А где же Денисов?

— Не нашла. Торопилась. Я… я боялась…

— Та-ак. Ну, успокойся. Посмотрим, куда ты его саданула.

Виталий подошёл к притихшему Завальнину. Тот лежал скрючившись, с закрытыми глазами и стонал.

Но когда Виталий нагнулся над ним, он внезапно схватил его за пиджак и рывком повалил на себя, стараясь вцепиться зубами в горло. В тот же момент Виталий услышал громкий, срывающийся голос Лены:

— Стоять!

Это, видно, сделал какое-то движение Лёшка.

Виталий с трудом оторвал от себя руки Завальнина, сильные волосатые руки, которые он хорошо помнил. Одну из них он тут же заломил за спину, применив болевой приём. Завальнин заорал так, что казалось, услышит весь недалёкий поселок.

И в тот же момент из леса выскочили два человека и остановились, оглядываясь по сторонам. Виталий узнал их и, снова вскинув в руке пистолет, выстрелил в воздух. Сил кричать уже не было. Тут же люди побежали к ним через поле. Это были Валя Денисов и шофёр их машины Володя.

Завальнина осмотрели. Пуля прошла через голень, видимо, задев кость. Идти он не мог. Из сарая вытащили какие-то доски, жерди, обрывки верёвок и соорудили носилки. Одновременно обыскали сарай. В этой тёмной, холодной норе Завальнин, видно, провёл не один день. Среди объедков пищи, пустых бутылок, каких-то рваных тряпок и одеял обнаружили охотничье ружье с обрезанным стволом и запас самодельных патронов. Там же, под тряпьём, оказался и новенький «дипломат». В нём лежали пачки денег, каждая была перехвачена резинкой, два чужих паспорта, один на имя Журавского, и завёрнутое в чистую тряпочку кольцо, то самое, которое видел Виталий у Завальнина в Крыму и которое принадлежало покойному Лямкину. И ещё нашли свёрток, присланный Ларисой. В нём был новый коричневый костюм, брюки и пиджак, пёстрый заграничный джемпер, две рубашки, галстук, бельё. Между рубашками, отглаженными и аккуратно сложенными, оказалась записка. «Миленький мой, — писала Лариса, — скорей уезжай и дай знать. Я к тебе приеду хоть на край света. Вот только выпотрошу этого старого гуся, как ты велел. Всех ненавижу, а тебя обожаю, мой дикий зверюга. Твоя».

— Смотри-ка, ишь как учуяли друг друга! — усмехнулся Виталий и передал записку Денисову.

Вскоре все двинулись через поле к дороге, где ждала машина.

В конце дня у Цветкова состоялось совещание. Виктор Анатольевич, протирая очки и близоруко щурясь, сказал:

— Дело по убийству Лямкина можно считать раскрытым. Хотя следствию ещё немало придётся потрудиться. И между прочим, снять кое-какие вопросы.

Тут Валя Денисов негромко сказал:

— Инициалы в записке Лямкина я установил, Виктор Анатольевич. «3.» — это Завальнин, ему причиталось получить десять с половиной тысяч. Но он ухватил почти сто тысяч. Их Лямкин должен был отдать председателю правления, Дворскому. Это его инициалы «А. И.», Арнольд Иванович.

— А что, Откаленко не звонил, Фёдор Кузьмич? — спросил Лосев.

— Звонил, — кивнул Цветков. — Тоже поработал. Нашёл портфель Лямкина. Тот самый, который был при нём в ночь убийства. Там тоже деньги. А ещё всякие ведомости по уплате какого-то спецвзноса, расписки, записки. Словом, подпольная бухгалтерия.

— О-о, это дороже всяких денег, — произнёс Лосев с какими-то даже уважительными интонациями. — Вот Завальнин их подальше и увёз. Не иначе как собирался всю эту шайку шантажировать. Ох и потянул бы из них!..

— Пусть спасибо скажут, — хохотнул Петя Шухмин.

— Ну, словом, так, — вздохнув, произнёс Цветков. — Дело по убийству мы передаём следователю. Розыск закончен, первоначальный материал собран. Так, полагаю? — Он посмотрел на Виктора Анатольевича.

— Так-так, я же сказал, — кивнул тот. — А вот новое дело, на которое это убийство вывело, только начинается. Но уже по другой линии. У ваших коллег. Новая, понимаете, криминогенная область возникла, раньше не знали.

— Здесь прежде всего порядок наводить надо, — заметил Лосев. — Принимать экономические меры, новые законодательные акты. В эти товарищества втягиваются действительно миллионы людей. Социальное явление, можно сказать.

— Да, порядок наводить надо, — кивнул Цветков. — А то вон ведь что получается.

И кода тоже не получилась. Здесь должно быть высокое, просто кричащее пиццикато, но звук выходил тупой, тяжелый, неподвижный. Сзади, там, где тускнели лампионы, раздался смех. Плыла, тяжело дыша, жаркая венецианская ночь. Дамы обмахивались веерами, и кавалеры шептали им на ушко что-то, наверное, гривуазное, а они улыбались, и Антонио все время слышал шорох разговора в зале, и от этого проклятая скрипка звучала еще хуже, пока кто-то отчетливо — как камень в воду — не сказал: «А ведь хороший резчик по дереву был!» Тогда Антонио сбросил смычок со струн, и скрипка противно вскрикнула, злорадно, подло, и в зале все лениво и равнодушно захлопали, решив, что пьеса окончена, слава богу…

На негнущихся голенастых ногах прошагал к себе в комнату Страдивари, долго пил из кувшина, пока, булькнув, струйка не иссякла. Вода была теплая, вязкая, и жажда не проходила. Антонио стянул с головы парик и вытер им воспаленное, мокрое от пота лицо, долго сидел без чувств и мыслей, и только огромная утомительная пустота заливала его, как море. Кто-то постучал в дверь, но он не откликнулся, потому что ужин у графа Монци был бы сейчас для него невыносимой пыткой, да и не имело теперь значения, откажет ли ему в дальнейшем покровительстве граф, — жизнь ведь все равно была уже закончена.

От темноты и одиночества немного прошло напряжение, и Антонио почувствовал сильную жалость к себе. Он зажег сальную свечу и вытащил из дорожного мешка щипчики и тонкую длинную стамеску. Взял скрипку в руки, и она вновь вызвала у него прилив ненависти — пузатая, короткая, с задранным грифом, похожая на преуспевающего генуэзского купца. Антонио упер скрипку в стол и сильным точным толчком ввел металлическое жало стамески под деку. Скрипка затрещала, и треск ее — испуганный, хриплый — был ему тоже противен. Освободил колки, снял бессильные, дряблые струны и поднял деку. Аляповатая толстая душка, как кривой пупок, нелепо поставленная пружина, толстые — от селедочного бочонка — борта-обечайки.

В горестном недоумении рассматривал Антонио этот деревянный хлам, зная точно, что он никуда не годен. Господи, надоумь, объясни — как же должно быть хорошо? На колокольне ударили полночь, и где-то далеко на рейде бабахнул из носовой пушки неапольский почтовый бриг, и время текло, струилось, медленно, размеренно, как вода в канале за окном, и откровение не приходило. Из окна пахнуло сыростью, рыбой, полночным бризом. Антонио встал, собрал со стола части ненавистной скрипки, подошел к окну и бросил в зеленую воду немые деревяшки. Потом, не снимая камзола и башмаков, лег на узкую кровать, поняв окончательно, что жизнь закончена, уткнулся в твердую подушку, набитую овечьей шерстью, и горько заплакал. Он плакал долго, и слезы размывали горечь, уносили рекой сегодняшний позор, намокла и согрелась подушка, ветерок из окна шевелил на макушке короткие волосы, и незаметно для себя Антонио заснул.

А когда проснулся, солнце стояло высоко, и горизонта не было видно, потому что сияющее марево воды сливалось с нежно-сиреневым небом, и ветер гнал хрустящие, кудрявые, как валансьенские кружева, облака, и только тонкая стамеска да черненые щипчики на столе напомнили ему, что жизнь окончилась еще вчера. Вспомнил — и засмеялся.