Согнувшись, стукаясь головой о стены и перекрытия, Эньшин торопился к выходу. Его гнал страх. Ему казалось, что его могут подкараулить, что кража обнаружена.

И вот он у выхода. Нет, все спокойно. Недвижны болотные травы, темнеет в колдобинах вода.

Эньшин со всеми предосторожностями отошел от входа и стал подниматься вверх по оврагу. В самом глухом месте, даже не отдышавшись, он торопливо развернул несколько вещей и, не в состоянии рассмотреть их, тут же запихнул обратно. «Теперь я богат... сказочно богат...»

Эньшин схоронил мешочек с украденным и, выбравшись повыше, присел в зарослях, обессиленный. Передохнув, Эньшин пошел вдоль оврага в тот конец, который выводил в дальние старицкие рощи.

Ясин договорился с Шульгиным о встрече — он нуждался в совете полковника по одному очень непростому делу.

В назначенное время Шульгин принял Ясина.

— В чем же дело, Дмитрий Васильевич? — спросил полковник.

— Сейчас объясню. Только это разговор не вполне, что ли, официальный.

— Хорошо. Так и будем считать, что наш разговор — дружеская беседа.

— Речь идет об одном художнике, моем друге. Фамилию пока не буду называть. Художник талантливый. Попал в трудное положение. Видите ли, это люди несколько особого склада — тут и повышенная эмоциональность, и обостренное восприятие жизненных явлений. Может быть, еще и поэтому жизнь у них складывается непросто.

Этому человеку, в силу обстоятельств пришлось принимать участие в работах по живописи и реставрации в пестрой по составу группе. Там есть и дельцы, которые где-то, на стороне от Союза художников, добывают заказы. За работу моему другу деньги вряд ли платили полностью — таковы там порядки. Но ему пришлось идти на это — он нуждался. И вот месяца полтора назад бригадир пригласил его к себе домой. У моего подопечного настроение в это время было скверное — был без денег и без заказа. Бригадир завел разговор о жизни художников и во время беседы подбрасывал ему провокационные реплики: вот, мол, как тебя плохо обеспечивают, если ты вынужден за помощью обращаться к нам, и если бы не мы, то и квартиры тебе не видать, и жена не сидела бы дома с ребенком, а пошла бы работать... У моего художника и невезенья, и в личных делах неувязки. Вот он и «подосадовал» на беспорядки в обеспечении художников. А в этих делах у них, что скрывать, неурядиц еще немало.

Так вот, бригадир тайно записал их беседу на магнитофонную пленку. А потом стал шантажировать художника, вынуждал его подписаться под письмом, в котором он якобы жалуется на несправедливость и просит защиты. Кому адресовано письмо, неизвестно, но можно предположить, что зарубежным «доброжелателям».

Художник понял это и возмутился. Пытался физиономию шантажисту набить...

— Представьте себе, Дмитрий Васильевич, я могу назвать вам бригадира — это Эньшин.

— Так вам эта история уже известна? — удивился Ясин. — Что, все-таки этот мерзавец передал кому-то запись?

— Нет, этого не было. Да и вряд ли будет... Но продолжайте, пожалуйста.

— Я вмешался в этот конфликт — ведь художник Эньшину деньги был должен. Я съездил к Эньшину и вернул ему деньги. Да еще и припугнул его. Это на некоторое время заставило шантажиста примолкнуть. Но на днях он вновь взялся за художника. Предупредил его, что если хоть еще одна живая душа узнает о деле с письмом и сбором подписей, то за это художник «получит сполна», у него будут крупные неприятности, о его антисоветизме «обмолвятся» в прессе... Основание — запись его высказываний. А за этим может последовать и исключение из Союза художников, и многое другое. На этот раз дело обошлось разговором, но ведь трудно предугадать, что еще может придумать Эньшин. Эта злосчастная запись висит дамокловым мечом над художником. Да к тому же Эньшин пригрозил, что в нужный момент может передать ее в соответствующие органы. Мы с другом подумали: не может ли Эньшин эту запись передать туда же, куда и письмо готовилось? А ведь доказать, что Эньшин к этому причастен, не так просто, мы уже прикидывали. Мы-то знаем, а чем доказать? Где свидетели? Вот я и решил посоветоваться с вами. Друг мой в отчаянии, что попал в такую скверную историю.

— Дмитрий Васильевич, на какую же помощь с моей стороны вы рассчитывали?

— Я не представляю этого точно. Скорее всего я надеялся, что вы меня успокоите и убедите, что все это не настолько серьезно. Я сознаю сейчас, что не все было мною продумано...

— Вы должны понять, что есть только один путь помочь вашему знакомому. И вы, наверное, догадываетесь какой.

— Вы имеете в виду помощь соответствующих органов?

— Да. Но чтобы дать делу законный ход и привлечь шантажистов к ответственности, нужно иметь заявление от пострадавшего.

— Этого мы смутно опасались. Писать объяснение... Но вижу, что другого пути нет. Вот что удивительно: люди эти, несомненно, дельцы. Обычно такие в политику не лезут, но эти как раз исключение...

— Ошибаетесь, Дмитрий Васильевич. Сейчас появился и некий гибрид — помесь дельца с грязным политиканом. И бизнес, и подобные дела с политической подоплекой приносят деньги. Так что удивляться не приходится. Как раз сейчас чаще всего гнилой товар для зарубежных недругов поставляют такие вот подонки, торгаши.

— Ну, вам виднее. Как говорится, все течет, все меняется.

— Но почему же? Продажность всегда существовала, во все времена. Вот что я вам, Дмитрий Васильевич, скажу. Пришлите вашего художника ко мне. Событие достаточно серьезное, и оставлять его без принятия соответствующих мер нельзя. Сегодня это случилось с одним, завтра Эньшин выберет себе еще жертвы... Вы понимаете... Не бойтесь за вашего художника, я вижу, как вы за него переживаете.

— Еще как беспокоюсь... Человек он порядочный, но видите, как запутался.

— Вот и нужно это распутать, и чем раньше, тем лучше.

— Хорошо, пойду его уговорю, а вернее, заставлю.

— Добро. Вы мне потом позвоните.

После ухода Ясина Шульгин прошелся по кабинету. «Да, ясно: художник — это Анохин, бригадир — Эньшин. «Универсал», так сказать. Вор, продажный субъект, подонок. Но ему и этого мало, решил политикой заняться, видно, пример зарубежных «братьев по разуму» оказался заразительным. Для таких политика — золотое дно. И этот тип решил нажиться... Приходится этих микробов чуть ли не в микроскоп рассматривать, изучать их повадки. Только вот среда наша для них неподходящая...»

Павел никак не мог закончить картину. Ему вдруг начинало казаться, что лицо геолога маловыразительно, хотя еще вчера он был почти удовлетворен им. Он снова расставлял этюды, написанные с натуры, и пересматривал их, затем делал рисунки по памяти. Вновь и вновь он убирал в картине лишние, как ему казалось, детали, которые еще недавно считал просто необходимыми...

Картина живо напомнила ему людей, которых он сделал героями ее сюжета. Вспоминались рассказы Ясина:

«...Вот, Паша, приезжаешь на место зимнего жительства — отдышишься, отпаришься, отдохнешь, и начинает чего-то не хватать, и не хватает все ощутимее. Чего бы, вы думали? Всего того, что проклинал там, в поле, что заставляло тосковать по теплу, по нормальной человеческой жизни — электрическому свету, бане, хотя бы столовской еде и постели — хотя бы на самой узкой, неудобной койке. Там ведь, если погода стоит хорошая, и работа идет нормально, и ты здоров, и не тоскуешь до отчаяния о ком-нибудь, — тогда хорошо, тогда славно в тайге. Да и тундра имеет свою прелесть — она похожа на протяжную задумчивую песню — идешь, думаешь, смотришь, и на белый туман по утрам, и на небольшие болотца... Поднимутся утки с болота, прервется песня, потом снова «зазвучит», и ты снова идешь... Но испортилась погода, не ладится что-нибудь с работой, и начинаешь томиться, и подбирается тоска, думаешь: за какие грехи должен ты мокнуть под бесконечным дождем?.. Знаете, как это тягостно, когда неделями льет холодный дождь? Или когда мерзнешь под мокрым снегом... словом, хочется взвыть от тоски по сухому жилью, по городу, по самым немудреным удовольствиям, мечтаешь об этом как о чуде. И клянешь, клянешь и себя, и небо, которому до тебя нет дела, и отсыревшее курево, и неудачу в охоте...