— Тогда ешьте. Поговорим после завтрака, а то мне доктор нагоняй устроит.

Мужчина ушел. Женька старался есть побыстрей, но это не очень получалось. Руки дрожали, голова временами, словно с похмелья, делалась дурная. Но он все съел и выпил кофе.

Снова вошла симпатичная женщина.

— Скажите, как вас зовут? — спросил Засекин.

— Мария Федоровна, ваш лечащий врач, но только сразу же предупреждаю, много разговаривать с вами не могу.

— Вы мне только скажите сейчас, что со мной приключилось?

— Так вот сейчас и немедленно? — Мария Федоровна потрогала спину Засекина, попросила открыть рот, простукала грудь. Присела на край кровати. — Потолкуем. Как ваша фамилия? Имя? Возраст? Адрес? Профессия? Где родились? Кто из родных есть? Где живут? Любите ли вы свою работу? Как у вас со здоровьем?

Она засыпала Женьку вопросами, так что ему самому задавать вопросы не было возможности. Наконец он все же вставил:

— Скажите, мои родные знают, что я болен?

— На все эти вопросы вам ответит другой доктор. Он сейчас к вам зайдет.

Тотчас же после ухода Марии Федоровны вошел мужчина, который приносил Засекину завтрак.

— Ну как? Отдышались?

— От чего я отдышался? — спросил Засекин.

— Выходит, что вы ничего не помните?

— Почему не помню? Помню. Поехал в музей, там пошли со знакомым на рыбалку. Больше ничего не соображу, забыл... Что за болезнь? Это ваше дело, медицинское, определить, что со мной приключилось. И зачем меня остригли, как тифозного? Заклеили всего заплатками?

— Без медицины дело не обошлось, но доктор говорит: теперь за вашу жизнь можно не опасаться. Организм у вас оказался крепкий. А сейчас нам придется перейти к деловой части разговора. Только сразу договоримся: не волноваться, поскольку все скверное позади. Ко всему, о чем я буду спрашивать, относитесь со всей серьезностью, и никакой фантазии. Только факты.

Сердце у Женьки застучало часто, и лоб покрылся испариной. Слова мужчины его встревожили.

— Может, я попал в бомбежку и потерял память? Может быть, война, а я не знаю?.. А Тоня? Мать, сестра, что с ними?

— Перестаньте трусить. Нечего трястись, словно заяц. Я же сказал — страшное позади. Зовут меня Владимиром Михайловичем, фамилия — Бурмин. Я следователь.

Страха у Женьки больше не было: ничего преступного он не делал. Мало ли для чего он понадобился органам? Теперь пришло ожидание чего-то необычайного.

— Я буду задавать вам вопросы. А вы припоминайте все как можно точнее, отвечать не торопитесь. Итак, зачем вы поехали в Большие Камни?

— Коротко вам отвечать или подробно? Вы знаете, кто такой Эньшин?

— Нет. Вот и расскажите о некоем Эньшине все подробно.

Засекин рассказывал о своей работе с Эньшиным. Он свободно говорил до тех пор, пока не понял: придется рассказать и о Тоне. Тут он запнулся, вспотел, противная слабость с тошнотой подкатила к горлу. Он замолчал, рукавом рубашки пытался отереть пот с лица.

— Возьмите, — подал ему полотенце Бурмин. — Может быть, сделаем передышку?

— Ничего. Я сейчас...

Бурмин велел Женьке выпить капли и протянул ему стакан с водой.

Чтобы дать Засекину успокоиться, Бурмин отошел к окну и облокотился на подоконник, словно забыв о Засекине.

«Тоня, Тоня, — лихорадочно думал Женька, — сестренка говорит, что она хорошая, почему-то паясничает немного, но хорошая. У сестры интуиция, она разбирается в людях, не то что я...» Женька на мгновение забыл обо всем. Он думал об опасности, которой может подвергнуться Тоня. И любовь, и стремление верить, что она не может быть замешана в чем-нибудь скверном... Но пока разберутся...

— Ну, как вы? — Бурмин повернулся к Засекину. — Продолжать не трудно?

— Ничего. Что дальше рассказывать?

— С кем Эньшин вас знакомил. Для кого и что приходилось реставрировать и снимать копии. Сколько платили. Словом, все.

Засекин рассказал и о Кораблеве.

Потом принесли обед, и следователь ушел. Женька, видно, от волнения, к вечеру почувствовал себя бодрее. Мысли стали отчетливей. О Тоне он так ничего и не сказал. И теперь соображал, как бы и дальше умолчать о ней.

Когда Бурмин пришел снова, он заметил, что Засекин чем-то смущен.

Бурмин, как и днем, подошел к окну, заглянул в него и, не оборачиваясь, сказал:

— Хочется во всем верить вам, Засекин. У меня вначале сложилось представление о вас как о человеке правдивом и открытом, которому незачем увиливать...

— А что я?.. — задыхаясь, пролепетал Засекин.

— Скрываете вы что-то. Не о всех знакомых рассказываете.

— Может быть, забыл кого?

— Об Антонине Юрьевне Чернышевой...

Засекин словно приготовился к прыжку.

— Она здесь ни при чем, — твердо отчеканил он. — Она студентка. Очень порядочный человек. Стипендия небольшая, вот и подрабатывает у Эньшина на рекламе. Способная. Хорошо работает. Если вы насчет поведения думаете, то зря. Не из таких. А знания по искусству у нее какие!.. И вообще... Я всю правду вам про нее говорю. Сами убедитесь. О Тоне... Антонине Юрьевне, кроме хорошего, рассказать нечего. Познакомитесь с ней и тогда меня поймете.

— Как она к вам относится?

— Да я ей, наверно, ни к чему... Не подхожу. Такая девушка...

Засекин замолчал и помрачнел. Высказал самое сокровенное и теперь в душе ругал себя. Ему вдруг сделалось все безразличным. Он подумал: хорошо бы больше ни о чем сегодня не говорить.

Уже при свете лампы, после ужина, рассказ Засекина подходил к концу. Смутно вспоминалась избушка в лесу.

— Больше ничего не помню. С памятью что-то...

— О дальнейшем я вам расскажу. Было так: Лисовский хотел вас на тот свет отправить, и поскорее. Для этого поил водкой и еще сильным снотворным, а уж после этого, когда вы потеряли сознание, сторожку поджег и отправился в самом деле удить рыбу, уверившись, что вы сгорите. Наверно, вы в чем-то ему помешали до этого.

— И что же? — рванулся с постели Засекин.

— Лежите спокойно. Вы же, как говорится, снова на свет родились.

— Кто же увидел, что меня жгут? — выпалил ошеломленный Засекин.

— Мне довелось неподалеку на охоте быть, вдруг почувствовал: жареным пахнет... А вы тяжелый, и не подумаешь — с виду-то сухощавый...

— Как? Значит, вы меня спасли? Я теперь вам всю жизнь...

— Вот уж это лишнее... Как видите, все обошлось без последствий. Разве вот брови...

Засекин еще раньше заметил, что брови у Бурмина какие-то странные — то ли подпаленные, то ли сбритые.

— Лисовский составил объяснение, если спросят: пошли, мол, вместе на рыбалку, Засекин основательно напился. Лисовский сам не пьет, за редким исключением. Пьяниц терпеть не может. Он оставил вас проспаться в сторожке, а вы закурили. Должно быть, папироса упала... и... пожар. Вы на небеса отправились. Он же в это время был на рыбалке, на озере. Рыбу ловил. Оттуда пожар не виден.

— Ну и дела! За что же он меня?

— Об этом я надеюсь услышать от вас.

— Может, правда, у него какие-то вещи украли? Я помню, но смутно, с какими-то украденными вещами он ко мне приставал, делить доходы обещал. А дальше ничего не помню. Я, правда, любопытство проявил, но я же не узнал, что он прятал. Думал, чудачества стариковские. Он-то сам что говорит? Не сознался?

— Об этом потом. На сегодня достаточно.

Для Женьки многие вопросы остались невыясненными. Знает ли Лисовский, что он остался жив? Им ведь, наверное, устроят встречу. И кто он, этот Лисовский? «Как он узнал, что я в его тайник пробовал заглянуть? А-а... тогда шаги были, — вспомнил Женька, — кто-то подходил».

Потом Женька вспомнил о Тоне, пытался представить встречу с ней, прикидывал, какими доводами можно убедить Бурмина, чтобы встречу разрешили... В крупное, видно, он попал дело, если за Лисовским следили. Должно быть, они знают, что было в железном сундуке под часовней. Скорее всего документы какие-нибудь от немцев остались, может, списки шпионские? Да, вот чем его стремление к «свободе» обернулось! Может быть, он, «свободная личность», не зная того, служил тем, кого сейчас ищут? Ворюгам, проходимцам, врагам?