Дзерри все лето твердил мне одно и то же, уго­варивал меня, обещал, соблазнял.

— Либо ты решишься сейчас, либо это никогда не случится, — говорил он. И был совершенно прав. Маэ­стро Лаццарини и Абрам, который к этому времени уже стал священником, тоже считали, что мне надо ехать в Рим, и помогали убедить в этом матушку и отца. К сентябрю мне удалось наконец сломить их упорство. Катерво написал мне, что будет рад моему приезду, что мы сможем вместе жить в его мансарде, что он уже нашел мне место помощника аптекаря на виа Кавур. (Это было, пожалуй, несколько надежнее, чем перспектива стать чревовещателем.) И под конец все произошло очень быстро. Мне удалось скопить не­много денег на билет, а Абрам дал мне еще шестьдесят лир. Немного денег в кармане и покровительство по­вара — вот все, что у меня было, когда я попрощался с аптекой синьора Вердеккья, с родителями, с Река­нати и отправился в путь, туда — за Апеннины.

Разумеется, друг мой повар, разгоряченный меч­тами, несколько преувеличил все. Я понял это через месяц или два после приезда в Рим. Никаким препода­вателям пения он не представил меня. И я стал не­сколько сомневаться, знает ли он вообще кого-нибудь из них.

Довольно часто я по-настоящему голодал. Но вино­ват в этом был только я сам. Я не мог объяснить Дзер­ри, что понял его слова почти буквально, когда он говорил, что будет кормить меня на кухне семинарии. Всякий раз, когда я приходил к нему туда, он встречал меня очень церемонно, с таинственным видом усажи­вал за стол, и глядя на него, можно было подумать, что он собирается угостить меня каким-то невероят­ным лакомством. Но он доставал стаканы, наливал в них фраскати и, как ни в чем не бывало, снова пускался в бесконечные разговоры об оперных певцах. Так могло продолжаться час или два — в зависимости от того, был ли он занят. И нечего было даже думать о том, чтобы перебить его каким-нибудь осторожным намеком на истинную причину моего визита. Перед уходом, правда, он давал мне попробовать что-нибудь вкусное. Но это обычно не успокаивало, а только еще больше разжигало мой аппетит. Может, все это было каким-то недоразумением; может, ему было про­сти неловко за меня, и он стеснялся предложить мне поесть, раз я сам не решался просить его об этом; а может быть, он просто забыл про то, что говорил в Реканати, когда обещал помогать мне. Так или иначе, но я решил, что рассчитывать на каждодневную помощь его совершенно бесполезно. Однако я был все- таки глубоко убежден — и не ошибался в этом — что в настоящей беде он всегда поможет мне. Так же верно и другое — его дружба, хоть и чудная немного, все же весьма достойна благодарности, потому что именно она заставила меня отправиться в Рим.

Ни голод, ни разочарование не меняли, однако, главного — я был наконец в Риме, и даже в самом центре его, потому что мансарда, где жил мой брат, находилась на Пасседжата ди Рипетта, тихой зеленой улице между Академией изящных искусств и Тибром. В нескольких минутах ходьбы оттуда была виа Кор­со, главная улица Рима, где моим глазам провинциала представал весь изысканный римский свет. В конце дня элегантная, кичливая публика имела обыкновение прогуливаться по виа Корсо в колясках или верхом. От виа Корсо было совсем недалеко до пьяцца дель Пополо. Эта площадь известна своими пятью церк­вами, фонтаном и египетским обелиском. И наконец, сады Пинчо. Там я с пуританским ужасом подсматри­вал за солдатами, бесстыдно флиртовавшими с деви­цами, или отправлялся на спектакль кукольного теат­ра и замирал там в упоительном восторге.

Когда бы я ни пел впоследствии «Богему», я всег­да вспоминал при этом первые месяцы моей римской жизни и мансарду, где мы ютились с братом. Это тоже была богема, правда без Мими или Мюзетты. И все-таки нам жилось весело, хотя и приходилось порой очень туго. Катерво был у нас тем студентом, что изучает искусство, — осунувшееся лицо, широко­полая шляпа и черный галстук-бабочка, иногда к нам приходили его друзья по академии. Мы не могли пред­ложить им какого-нибудь угощения и поэтому развле­кали как могли, чаще всего пением. А иногда забав­лялись, подражая крикам уличных торговцев. Подра­жать мы умели классически. Мы упражнялись в этом от нечего делать по вечерам, когда сидели дома при свете свечи. У меня оказался настоящий талант чре­вовещателя. Спрятавшись за занавеску у окна, мы оглашали улицу призывными криками точильщиков и водопроводчиков или же настойчиво предлагали всем починить свои зонты. Соседи долго терялись в до­гадках, пока не обнаружили наши проделки.

Ужин у нас всегда был один и тот же — неболь­шой, стоивший несколько сольдо пакетик «пеццетти». Это римское блюдо, которое готовят из разной рыб­ной мелочи — мелкой кефали и мелкой соленой тре­ски. Все это перемешивается с полентой — очень кру­той кукурузной кашей — и поджаривается на масле. Я чертовски точно научился определять время, когда нужно было спуститься вниз, и свернуть за угол, в ма­ленькую закусочную, чтобы поспеть туда как раз в тот

момент, когда там снимают со сковородки добрую пор­цию «пеццетти». Прижав пакетик к груди, чтобы не остудить по дороге, я бегом возвращался в мансарду. У нас не было ни тарелок, ни вилок, ни скатерти. Но Катерво всегда стелил на стол чистый лист бумаги. Молчаливо и быстро, словно банковские служащие, мы пересчитывали «пеццетти» по кусочкам и затем, честно разделив на две равные части, так же молчаливо и быстро съедали все.

Нам порядком надоело это неизменное меню, и мы не раз вспоминали густой мучной суп, которым кормила нас матушка. И все же «пеццетти» — это луч­ше, чем ничего. Вернувшись однажды вечером домой, я увидел, что у Катерво какой-то подозрительно тор­жественный вид. Он только что заплатил хозяину за жилье, пояснил он, и у него не осталось ни чентезимо. И если я не прибегну к помощи моего друга Джован­ни Дзерри, то нам предстоит остаться без ужина. Я на­помнил Катерво, чем кончались раньше мои визиты к повару.

— А почему бы тебе сейчас прямо не сказать ему, в чем дело?

Пустой желудок давал себя знать. Набравшись храбрости, я пустился со всех ног в португальскую семинарию — она была недалеко. Примчавшись туда, я сразу же забарабанил в дверь кухни. Дверь приот­крылась немного, и я увидел красное, пышущее жа­ром лицо Дзерри.

— Нам нечего есть! — выпалил я ему с ходу.

— Тише! Падре экономо на кухне!.. Подожди, я принесу тебе сейчас что-нибудь. Только подожди тут, под лестницей, и не показывайся никому на глаза.

Минут через десять он появился на площадке лест­ницы, приложив палец к губам в знак молчания.

— Лови! — шепнул он, бросив мне какой-то свер­ток, и тотчас же исчез.

Я сделал неловкое движение и не успел поймать сверток на лету, грязноватая жидкая каша — вот все, что осталось от сочной золотистой яичницы. Следы выступили у меня на глазах. Шатаясь поплелся я домой. Как бы то ни было, я сумел преодолеть свою робость перед Джованни Дзерри и в дальнейшем не боялся прямо говорить ему, что нам нечего есть.

Работа в аптеке «Фаллерони» была нудной и скуч­ной -— совсем не то, что в аптеке синьора Вердеккья с ее простой и дружеской обстановкой. Однако тут была и другая сторона медали. Чтобы добраться от Пасседжата ди Рипетта до виа Кавур, где находилась аптека, мне нужно было пройти по виа Корсо. Все чудеса света, казалось мне, были собраны и выстав­лены здесь в витринах магазинов, мимо которых я про­ходил каждый день. Я не завидовал этому богатству. Мне было только любопытно, кому предназначены все эти шелка, меха, эти хрупкие стулья, обитые старин­ными тканями, крохотные золотые часики, большие серебряные кубки дивной чеканки, все эти невероят­ные драгоценности. Чтобы получить ответ на этот вопрос, мне достаточно было перевести взгляд на про­ходившую мимо публику. Никогда в жизни не видел я такой поразительной красоты и изящества: все эти женщины, думал я, должны быть по крайней мере герцогинями.

С виа Корсо я выходил на площадь Венеции и оттуда попадал в лабиринт узких улочек и переулков, которые в дальнейшем уступили место большой ма­гистрали, ведущей к Колизею. Здесь я оказывался сов­сем в другом мире, напоминающем по своей скромной простоте Реканати, но все-таки совершенно чужом мне из-за своего шумного многообразия. На каждом шагу тут попадались сапожники, портные, столяры; они ра­ботали прямо на улице, сидя на пороге своих домов. Там и тут останавливались торговки молоком, бродив­шие по улицам со своими козами, которых они доили прямо в посуду покупательниц. А рядом, на жаровнях, в больших, брызжущих маслом сковородах готовились ароматные рисовые фрикадельки и тут же продава­лись прохожим. Утром я обычно очень спешил, но вечером всегда мог задержаться, чтобы утолить жажду куском арбуза или погреть руки, купив на несколько сольдо печеных каштанов, — в зависимости от времени года. Так, слоняясь без Дела, я бродил по улицам, с радостью думая, что воздух, которым я дышу, — это воздух Рима, и свобода, которой я наслаждаюсь сейчас, — это свобода Рима.