Иногда мы с матушкой ходили слушать службу в другие церкви. И я всегда тянул ее в церковь Санта- Мария деи Мерканти, потому что там я однажды уви­дел картину, на которую никак не мог насмотреться. Матушка объяснила мне, что на ней изображено бла­говещение. Мне картина нравилась из-за кошки. Кошка превращала для меня благовещение в реальное собы­тие. Она стояла посредине обители «пресвятой девы», выгнув спину дугой, напуганная и удивленная появле­нием ангела, этого непрошенного гостя с лилией в ру­ках. Локоны ангела развевались по ветру, казалось, он спустился сюда прямо с неба. На переднем плане слева была изображена юная дева Мария с книгой в руках. Прекрасная и скромная, она только что услы­шала слова ангела и теперь всем своим видом выра­жала покорное согласие. Я был уверен, что именно такой была настоящая дева Мария, что именно так все и происходило на самом деле. В глубине, слева, помещался умывальный столик — по-видимому, для девы Марии — и на нем кувшин, покрытый сложенным полотенцем: точно такой, как у нас дома, только раз­мером, конечно, побольше. За балконом справа, в глу­бине, виднелись обвитая виноградом беседка, сосна с раскидистой верхушкой и стройный кипарис. «Свя­тая земля» была, видимо, совсем такой, как Италия. Тут мой взгляд снова обращался к кошке. Мне очень нравилось, что у мадонны была кошка. И еще мне было очень интересно, позволит ли ангел и потом держать ее.

Много лет спустя, когда я уже пел в «Метрополи­тен-опера», я приехал как-то отдохнуть в Реканати и снова пришел в церковь Санта-Мария деи Мерканти, чтобы посмотреть на любимую в детстве картину. Кошка больше не интересовала меня. Но картина оставалась для меня по-прежнему прекрасной. Это было лучшее «Благовещение» из всех, которые я ког­да-либо видел. Я узнал тогда, что это работа Лоренцо Лотто — великого венецианского художника эпохи Возрождения. Когда я снова увидел столик для умы­вания и виноградные лозы беседки, я подумал о своих детишках, оставшихся в Нью-Норке, где им читали лекции по искусству и каждую субботу водили в музеи. Да, несомненно, они знают об этой картине гораздо больше того, что знал о ней я.

Выйдя из церкви, я решил вернуться домой пеш­ком. Реканати расположен высоко на холме. Долина, раскинувшаяся вокруг небольшими волнистыми при­горками, тянется далеко в обе стороны — и к скло­нам светлых Апеннин, и к берегу Адриатического моря. Море всего в восьми километрах от города. Недавно на половине этого пути я построил себе дом. Я шел по кипарисовой аллее и смотрел на крестьян, которые пахали поля, медленно ступая за большими белыми быками, на девушку, которая мыла в ручье свои длин­ные черные волосы. Затем поля сменились небольшими оливковыми рощами, где виноградные лозы оплетали кривые ветви деревьев. Нужны столетия упорного труда, чтобы виноградник дал хорошее вино. И вер­диккьо — светлое золотисто-зеленое вино, которое де­лают в деревнях нашей округи, действительно вели­колепно.

Прав был художник, написавший «Благовещение», когда изобразил «святую землю» похожей на Италию. Он, думалось мне, не обманулся в своем представле­нии: пейзаж, открывавшийся в ту минуту моему взору, был превосходной иллюстрацией к Ветхому завету.

И я снова порадовался, что вырос в Реканати, где все, что я знал о земле, и все, что мне было известно о небе, слилось в одно целое — в единую реаль­ность. Дети мои росли в Нью-Йорке; мне стало вдруг почему-то очень тоскливо. Несмотря на все преиму­щества, сколько они все же теряли при этом! Так ли уж хорошо для них, что они там?

Я попытался рассказать о том, как много дал мне собор, но не сказал еще самого главного — он научил меня петь. Мне не было еще и семи лет, когда маэстро Квирино Лаццарини, органист собора, предложил моим родителям отдать меня в «Скола канторум»[3]. Это был детский хор, который он создал недавно при соборе по примеру церкви Базилика в соседнем городе Лорето. Я многим обязан маэстро Лаццарини. Это был заме­чательный человек, беззаветно влюбленный в музыку, бесконечно ласковый и терпеливый с детьми, даже с теми, которые не проявляли ни малейших признаков какого-либо таланта. Он очень гордился тем, что сумел организовать хор, который, действительно, очень скоро приобрел солидную репутацию, по крайней мере в на­ших краях.

Помнится, в то время григорианское пение не было обязательным. У нас был смешанный репертуар, в кото­рый входила духовная музыка Россини и Руно, и сочинения, написанные специально для нас маэстро Лаццарини, и произведения молодого дона Лоренцо Перози[4], к которому наш маэстро питал необычайное почтение.

Дон Перози был уже в то время руководителем хора Сикстинской капеллы в Риме (он оставался им бес­сменно до конца жизни) и выдающимся сочинителем той традиционной духовной музыки, которая в Италии получила свое начало от Палестрины. Для меня всегда было огромнейшим удовольствием исполнять его произ­ведения, и я с гордостью вспоминаю сейчас, что он удостоил меня своей дружбы.

В «Скола канторум» нас было человек двадцать, а я был самым маленьким, и маэстро приходилось ста­вить меня на скамеечку, чтобы голова моя виднелась из-за решетки органных труб. Маэстро был очень лас­ков со мной и уделял мне много внимания, а я не находил в этом ничего особенного — ведь я был самым младшим в семье и привык, что со мною нянчились. Только когда он стал разучивать отдельно со мной сольные партии, я понял, как много он делал, чтобы научить меня пению.

Однако, развлекать мастро Парб и петь в хоре собора — это совсем разные вещи. Пение стало для меня самой большой радостью, необычайно прекрасной и волнующей. Я чувствовал, что в этом есть смысл и цель. В школе я был более или менее ослом, а в хоре, как казалось, — самым многообещающим учеником. Маэстро Лаццарини вводил меня в новый мир, и я понял, что не только в состоянии следовать за ним, но и страстно стремлюсь к этому сам. Когда я спел свою первую сольную партию во время большой папской мессы, то окончательно понял, что хочу стать певцом.

Но это, разумеется, было еще делом далекого буду­щего, тогда же я и не представлял себе, как это может произойти. Я был еще совсем юным и имел весьма смутное понятие о жизненных трудностях. Между тем

хор наш стали приглашать на концерты в разные ме­ста, главным образом в соседние города и селения нашей провинции Марке. Однажды нам представился совершенно великолепный случай проехать чуть не по всей Италии. Мы добирались до города Кортона, чтобы петь там па специальной церемонии в честь покрови­тельницы города — св. Маргариты, иногда нам пола­галось небольшое вознаграждение, и я очень гор­дился своими первыми профессиональными заработ­ками, когда вручал их матушке.

Я довольно быстро понял, что в жизни певца есть свои трудности и свои преимущества. Однажды летом наш хор поехал в Анкону. Это недалеко от Реканати. Мы выехали на рассвете. Поезд был переполнен, и нам пришлось всю дорогу стоять в коридоре. А приехав, мы все утро, пока пели мессу, провели в душном, тесном соборе. Наш маэстро позаботился, чтобы потом нас хорошо накормили. В знак признательности нас щедро одарили несколькими бутылками вердиккьо. Днем мы были уже свободны и отправились «открывать» Анкону. Это был самый большой город, который я видел до тех пор. Мы с Катерво, полные изумления, исколесили его вдоль и поперек, и когда пришло время садиться в поезд, чтобы вернуться в Реканати, мы уже были совершенно без сил. Полусонные, шатаясь от уста­лости, мы пробрались по темному коридору вагона в свободное купе. Скамьи там были из какого-то невероятно твердого дерева, но все равно, едва ра­стянувшись на них, мы моментально уснули как убитые.

Пока все шло хорошо. Но на станции Реканати поезда останавливаются лишь из величайшей снисхо­дительности и стоят, разумеется, не больше минуты, так что, когда маэстро Лаццарини пересчитал на пер­роне свою сонную паству и обнаружил, что не хватает двух ребят, поезд, попыхивая парами, уже показывал хвост.