Триумфальный вечер Скотти был несколько омрачеи одним неприятным эпизодом. Американский баритон Лоуренс Тибетт пел небольшую партию Форда, которая, на мой взгляд, вполне подходила ему, потому что не имела ничего общего с бельканто. Все, что требовалось от него, — это петь во весь голос. В конце сцены, когда Скотти и Лоуренс вместе вышли на вызов публики, Скотти встретили вполне заслуженной овацией. Он великодушно настоял на том, чтобы Тибетт вместе с ним выходил и на другие вызовы. Однако, к величайшему удивлению, в публике вдруг раздались требования, чтобы Тибетт вышел на сцену один. Сам Скотти ничего не имел против, но Гатти-Казацца нашел это нелепым, не позволил Тибетту выходить одному и потребовал, чтобы Скотти один выходил на сцену до тех пор, пока не утихнут аплодисменты.

Не совсем было ясно: дело ли это хорошо сработавшейся клаки Тибетта, или же сами зрители действительно загорелись вдруг патриотическим желанием устроить небольшой «кошачий концерт» заокеанскому певцу? Как бы то ни было, думаю, что в любом случае, упорствуя на своем, Татти-Казацца допустил ошибку. Публика моментально поняла, что Тибетту не позволяют выходить на вызовы одному, и это взбудоражило ее еще больше, и она в конце концов не очень достойно выразила свое возмущение директором «Метрополитен». Чтобы затянувшийся спектакль мог продолжаться, надо было как-то положить конец всему этому. И Гатти-Казацца очень неохотно и только раз разрешил все-таки Тибетту выйти на вызов публики одному.

Ясно, что этот неприятный эпизод стал отличной пищей для журналистов. На другой день отчеты о спектакле во всех газетах были совершенно забиты кричащими заголовками о новом «открытии», новом великом баритоне, молодом американце Лоуренсе Тибетте. Паблисити — мощное оружие. И Гатти-Казацца в невероятном гневе — мне даже не описать его — вынужден был перевести Тибетта из баритона-дублера с понедельной оплатой в ведущего исполнителя с астрономическим гонораром.

Нужно добавить, что Гатти-Казацца не ошибся в своей оценке Тибетта — об этом говорит карьера певца. Он не смог долго продержаться на положении «звезды» и через несколько лет снова стал исполнителем второстепенных партий.

24 ноября 1924 года я был у себя в уборной в «Метрополитен» в антракте между I и III актами «Мефистофеля», в котором пел с Шаляпиным, когда мне принесли письмо, напечатанное на пишущей машинке по-итальянски. Был указан и адрес отправителя: «Нью-Норк, императорский дворец. Невидимая империя. Кавалеры ордена ку-клукс-клан, ноябрь 1924 года».

В письме требовалось, чтобы я в течение двадцати четырех часов послал в Лос-Анжелос по указанному адресу пятьсот долларов. Деньги, пояснялось в письме, нужны для того, чтобы освободить нескольких членов клана, которые находились в тюрьме. Меня предупреждали также, чтобы я не обращался в полицию. Письмо заканчивалось обещанием, что если я вышлю деньги, то в будущем меня никогда больше не будут беспокоить.

Сначала я попросту испугался. Мне уже представилось, что украли моих детей и прячут их в ожидании, пока я не заплачу выкуп. Когда же спустя несколько минут я снова вышел на сцену, мне показалось, что правдивый облик дьявола — Шаляпина стал еще страшнее, чем обычно. После спектакля я сразу же позвонил моему другу, комиссару полиции Энрайту. И с тех пор в течение двух месяцев вся моя семья и я сам непрестанно днем и ночью охранялись полицией. По правде говоря, Энрайт и его коллеги сомневались, что все это дело рук ку-клукс-клановцев. Они больше были склонны думать, что это действует «Черная рука» — банда итальянских гангстеров в Америке, которые еще двенадцать лет назад точно так же угрожали Карузо. Следствие показало, что указанного в письме адреса в Лос-Анжелосе в действительности нет. А так как время шло, и ничего со мной не случалось, то я решил, что это, должно быть, была чья-то шутка. Неужели есть люди, думал я, которые так сильно ненавидят меня, что способны унизиться до подобных вещей? По-видимому, есть.

14 января 1925 года я пел впервые в «Метрополитен» партию Лориса Иванова в опере Джордано «Федора». Партию должен был петь Джованни Мартинелли, но он заболел, и мне за несколько дней до спектакля предложили заменить его. Со мной пела венская сопрано Мария Йеритца. Было известно, что партия Федоры — одна из коронных в ее репертуаре.

Между мной и этой синьорой с самого начала наших совместных выступлений в «Метрополитен» всегда существовала какая-то скрытая борьба характеров. В ее присутствии нервы у меня всегда бывали взвинчены. Вообще у меня никогда не было никаких столкновений с коллегами, я не замечал неприязни ко мне. Но знаменитый «характер» синьоры Йеритцы был для меня истинным наказанием. И как только он хоть немного давал себя знать, я чувствовал, что во мне все закипает, и я могу выйти из себя так же, как она.

На премьере «Федоры» во время сцены обручения в конце II акта синьора Йеритца так энергично бросилась в мои объятия, что я чуть не упал от ее стремительного толчка и устоял на ногах только потому, что изо всех сил уперся спиной в кулису. На следующем спектакле синьора Йеритца так извивалась в моих объятиях, изображая страстную влюбленную, что я шатался и с трудом держался на ногах. А публика хохотала над тем, что должно было глубоко волновать ее. В другой раз, в том же II акте, я являлся, как это следовало по либретто, к героине с официальным визитом. Случайно я уронил свой цилиндр на пол. Точно рассчитанным ударом синьора Йеритца незамедлительно отправила его ножкой на другой конец сцены.

Наконец, настал вечер 26 января. Спектакль уже подходил к концу, шла сцена моего последнего диалога с Федорой. Я узнавал, что она шпионка, и должен был преисполниться презрения к ней. Однако того, что произошло на самом деле, я так никогда и не понял до конца. Возможно, что мое долго сдерживаемое возмущение тем, как она все время старается поставить меня в неловкое положение, нашло неожиданно выход. Может быть, я плохо рассчитал свои силы и слишком сильно оттолкнул ее от себя, а может быть, она просто сама поскользнулась... Единственное, что я понял тогда хорошо, — это то, что синьора Йеритца кубарем покатилась по сцене и чудом удержалась на краю рампы, чуть не свалившись в оркестр. Я увидел, что она ушиблась, и, конечно, поспешил к ней на помощь, но она сердито оттолкнула меня. Сцену она все-таки довела до конца, а потом с плачем бросилась за кулисы.

Синьора Йеритца вывихнула большой палец на правой руке, когда ухватилась за светильник у рампы, и ноги у нее были покрыты ссадинами.

— Это он нарочно! — кричала она, указывая на меня. Мне было неприятно, что так получилось. Я долго извинялся, уверяя, что все произошло случайно, но тщетно: — Это он нарочно сделал! Он хотел убить меня! Убийца! Убийца! — кричала синьора Йеритца, синьора Йеритца заявила, что никогда больше не будет петь с «этим типом». Но Гатти-Казацца спокойно произнес свое излюбленное словечко «глупости» и напомнил ей, что контракт обязывает ее петь со мной через две недели в «Тоске». Не знаю, какие он приводил еще доводы, но в конце концов сумел добиться от нее согласия

Нет нужды добавлять, что в тот вечер, когда должен был состояться спектакль, я предпринял все возможные меры предосторожности, чтобы ничем и никак не обидеть свою чувствительную партнершу. 11 до самого конца все прошло хорошо. Во всяком случае, без серьезных неприятностей.

Когда спектакль окончился и занавес опустился, я остался на сцене, ожидая, пока он снова поднимется после первых аплодисментов. Синьора Йеритца была в это время за кулисами. Я сделал ей знак, чтобы она подошла ко мне, и мы могли бы вместе поблагодарить публику. Но синьора Йеритца отрицательно покачала головой. Занавес поднялся, и я поклонился один. Не придавая никакого значения тому, что я один ответил на первые аплодисменты зрителей, я ушел за кулисы и отправился к себе в уборную. Теперь, думал я, она может выйти на все остальные вызовы. Ведь в первом и втором антрактах синьора Йеритца выходила на вызовы одна. И поэтому теперь, в III акте, в котором главная ария — это ария тенора «Сияли звезды», я решил, что, отказавшись выйти на вызовы вместе со мной, она просто хотела сказать, что теперь моя очередь кланяться одному.