— Кандидат Беньямино Джильи, — торжественно начал профессор, — явился на экзамен, не имея элементарных сведений о фортепиано, не умея играть на нем. Мы все отлично знаем, что никто не может быть принят в академию без знакомства с фортепиано. — Он сделал паузу, бросил на меня суровый взгляд и продолжал: — Тем не менее на экзаменационную комиссию вокальные и артистические способности вышеназванного кандидата произвели столь сильное впечатление, что она решила сделать для него исключение. — Профессор снова прервал чтение — на этот раз, чтобы улыбнуться мне. — Я рад сообщить, — закончил он, — что Беньямино Джильи занял на конкурсе первое место, и ему присуждается стипендия шестьдесят лир в месяц.
Занятия в академии должны были начаться только осенью, а моя военная служба подходила уже к концу. Полковник Дельфино посоветовал мне провести лето в Реканати.
— Родители твои, конечно, не молодеют, — сказал он. — Побудь немного с ними. Они будут рады. Потом тебе надолго придется расстаться с ними. Пусть матушка покормит тебя вкусным супом, а ты надышись там как следует чистым воздухом. Не забывай, что тебе предстоит немало потрудиться, и это будет тяжелый труд.
Он обещал написать мне, как только услышит о какой-нибудь подходящей работе, имелась в виду работа на полдня, чтобы пополнить как-то мою скромную стипендию.
Это было золотое, беззаботное лето. Во время своего предыдущего приезда в Реканати я, можно сказать, носил траур по Иде — даже редко выходил из дома. Теперь же я с радостью возвращался к детству, воскрешая те славные дни, когда забирался с отцом на колокольню и помогал ему звонить в колокола или уходил гулять с доном Романо далеко за город до самого холма «Инфинито»; когда маэстро Лаццарини учил меня петь мотеты под аккомпанемент органа; когда я болтал с мастро Паро в его мастерской или играл на саксофоне в оркестре маэстро Баттелли, а синьор Вердеккья, хозяин аптеки, предлагал мне рюмочку своего анисового ликера. Столичному жителю, каким я стал теперь, прежняя провинциальная жизнь представлялась безмятежной, спокойной, полной мечтаний. Бесконечно жаль будет расставаться с этой жизнью, когда подойдет время. Мне нужно было некоторое усилие воли, чтобы вспомнить, что в Риме меня ждет театр «Костанци» и что я уже на половине пути к тому, чтобы стать певцом.
ГЛАВА XI
Мой брат Катерво снова жил теперь в Риме. Он женился и снимал квартиру на виа деи Понтефичи. Он предложил мне свое гостеприимство, но на этот раз уже не могло быть и речи о прежней «богеме». Мы становились благоразумными, респектабельными горожанами. Анджело Занелли предложил Катерво сделать несколько эскизов для «Алтаря Отчизны» — огромного монументального сооружения — памятника Виктору- Эммануилу II, который теперь является одним из самых характерных украшений Рима. Что касается моих дел, то полковник Дельфино сдержал свое обещание и нашел мне место техника-ассистента в фотографическом отделе министерства просвещения: работать там нужно было только полдня, а жалованья полагалось 60 лир в месяц. Вместе со стипендией это составляло 120 лир. Я никогда не был таким богачом.
По утрам я занимался в академии. Моим преподавателем был великий баритон Антонио Котоньи[9]. Он был одним из членов экзаменационной комиссии и еще тогда, на экзамене, выбрал меня себе в ученики. Я считаю величайшим счастьем, что мне довелось знать Котоньи. Это был великий артист и в то же время необычайно добрый и благородный человек. Он не только болел душой за музыкальные успехи своих студентов, но и беспокоился об их жизненных нуждах и не раз посылал им анонимные подарки — пару обуви, пальто и даже деньги, если считал, что это необходимо.
Котоньи совершенно был лишен какого бы то ни было тщеславия и зависти, свойственных многим певцам. Тридцать лет пел он в императорском театре в Москве в качестве «царского баритона» и был еще в зените своей славы, когда на московской сцене появился другой итальянец, баритон Баттистини[10].Котоньи решил тогда, что его господство в театре длилось достаточно долго, и принялся наставлять молодого певца как своего преемника. Даже не предупредив его ни о чем, он явился к Баттистини в 8 утра, и тот был немало удивлен.
— Молодой человек, — сказал ему Котоньи без всяких преамбул, — не тратьте время на подготовку своей партии в «Дон-Жуане». Здесь, в императорском театре, существуют некоторые традиции, связанные с исполнением этой партии. Позвольте я их объясню вам.
В тот вечер, когда состоялся дебют Баттистини в «Дон-Жуане», Котоньи вышел вместе с ним на сцену и на виду у всей публики обнял его и сказал русским театралам несколько прощальных слов. На следующий день он уехал в Рим и никогда больше уже не пел на сцене. Престиж его был так велик, что академия Санта Чечилия сразу же предложила ему кафедру. К тому времени, когда я поступил в академию, Котоньи преподавал там уже лет двадцать, если не больше.
Я никогда больше не встречал такого человека, как Котоньи. Меня волновала сама мысль о том, что я учусь в его классе и что я занимаюсь у того, кто был одним из величайших оперных певцов Европы. Больше того, каждый, кому приходилось встречаться с Котоньи, чувствовал, как облагораживает одно общение с этим человеком. И, разумеется, я был возмущен, когда Фальки, директор академии, сказал мне, что я теряю время, занимаясь в классе у Котоньи.
«Где, — спросил я оскорбленно, — где еще можно найти такого выдающегося, такого замечательного педагога, как он?» Но Фальки настаивал на своем. Ответственность за мой голос, сказал он, теперь уже несет он, Фальки. Котоньи больше восьмидесяти лет, сил у него уже немного. И если я хочу сделать успехи, то должен перейти в класс маэстро Энрико Розати.
Я упрямо возражал, пока мог, но Фальки был все же директором академии, и мне пришлось в конце концов последовать его совету. Я не знал, как объяснить свое поведение Котоньи и что сказать Розати. Я пришел к нему в класс очень неохотно. Розати сразу же понял это.
— Вас здесь никто не держит. Если не нравится, можете уходить, — отрезал он без тени досады в голосе.
Я все же остался. Маэстро Розати оказался идеальным педагогом. Он бывал порой строгим и требовательным и всегда умел заставить своих учеников очень много работать. (В этом смысле, несомненно, у него я получил больше, чем у Котоньи.) И так же, как когда-то синьора Бонуччи, он прекрасно понимал мой голос и руководил моими занятиями, словно не прилагая ни труда, ни усилий. Он был моим учителем и ментором все три года, пока я учился в академии; он
же подготовил меня к дебюту. Я счастлив, что наш общий труд завершился дружбой, которая длилась затем всю жизнь. Пользуясь случаем, я хочу запечатлеть на этих страницах чувство признательности и любви к моему учителю.
К этому времени уже стало ясно, какие упражнения подходят моему голосу. Но в моей манере петь были еще некоторые недостатки, и маэстро Розати решил освободить меня от них. Я привык, например, петь на полном дыхании, всей силой моих легких. Но в результате получалось, что некоторые высокие ноты я брал с трудом. Розати помог мне развить некоторые модуляции тона и научил ощущать пропорции. Он заставил меня отложить на время оперные партии и сосредоточил все мое внимание на нежных мелодиях XVII и XVIII веков; из них особенно запомнились мне «Фиалки» Моцарта. Через полгода упорной работы — мы занимались с ним не только в академии, но и частным образом у него дома — я смог наконец так спеть необычайно трудное «Ингемиско» из Реквиема Верди, что маэстро остался очень доволен.
Однажды весной, в конце семестра, маэстро Розати повез весь свой класс на традиционную загородную прогулку. Мы отправились во Фраскати — это на Альбинских холмах. Погуляв по чудесному парку виллы Альдобрандина, мы расположились за длинным столом в саду небольшой таверны, чтобы подкрепиться молодым барашком с зелеными бобами и сыром. Сыр оказался очень соленым, и без доброй порции ароматного фраскати с ним, конечно, было бы не справиться. Мы развеселились, но с нами были и девушки, и поэтому мы вели себя вполне благопристойно.
