«Компаньяччи» шла в «Метрополитен» в один вечер с другой небольшой современной оперой — «Хабанерой», после невероятных кровопролитий которой публика приняла ее, конечно, с удовольствием. Действие оперы происходит во Флоренции во времена Савонароды. Казалось бы, обстановка там должна быть мрачной и тяжелой. Но сюжет оперы, напротив, очень комический; вокруг известного «испытания огнем» разыгрываются всякие смешные сценки, дело не обхо- дится, конечно, без любовных интриг, и все кончается очень счастливо.

В партии Вальдо не было ничего, кроме единственной сольной лирической арии и дуэта, который я пел с Элизабет Ретберг. Но критики, должно быть, потому что на этот раз нельзя было кольнуть меня каким-либо сравнением с Жаном Решке,— восторгались безмерно, «интереснее всего то, — писали они,— что в Джильи неожиданно раскрылся талант комика!»

В начале марта 1924 года я совершил небольшое концертное турне по городам Центральной и Восточной Америки: Буффало, Итак, Кливленд и т. д. Вернувшись в конце месяца в Нью-Йорк, я спел наконец теноровую партию в одноактной опере Пуччини «Джанни Скикки» — ту самую, которая послужила причиной невероятного переполоха, когда я отказался петь ее для первого выхода в Буэнос-Айресе. Дело не в том, что в Нью-Йорке мое отношение к этой партии изменилось, просто я решил, что лучше спеть ее, чем противиться желаниям Гатти-Казацца.

В Европе, если не считать Испанию и Италию, меня знали до сих пор лишь по имени, а голос мой звучал там только с граммофонных дисков. Макс фон Шиллингс [37], генеральный директор Берлинской оперы, послушав меня в начале 1924 года в «Метрополитен», уговорил приехать летом в Берлин. Я знал, что берлинская публика очень любит оперу и известна своим строгим и критическим музыкальным вкусом, поэтому был рад встрече с ней и расценивал это как очередное новое испытание.

Билеты на все спектакли во время моих шестнадцатидневных гастролей в «Штаатсопер» на Унтер ден Линден были раскуплены еще задолго до моего приезда, и понадобилось вмешательство полиции, чтобы публика не разнесла кассу. Начались мои гастроли в Берлине с оперы «Богема», в которой партию Мими исполняла русская певица Зинаида Юрьевская. Меня заранее предупредили, что в германии существует строгое правило — никогда не прерывать музыку и аплодировать только в конце акта. Поэтому я был буквально ошеломлен взрывом аплодисментов после пер вой же арии — «Холодная ручонка». Мне говорили потом, что это совершенно беспрецедентный случай в истории берлинской оперы.

«Тоску», в которой я пел с Маддаленой Сальватини, публика встретила несколько иначе. Первые два акта все сидели довольно спокойно. Не было никаких аплодисментов и после первой сцены. Но в III акте, особенно после арии «Сияли звезды», зал неистово потребовал бис. А потом, когда занавес опустился в последний раз, зал аплодировал еще минут двадцать. Это была «настоящая буря по мощи и продолжительности, — писала «Фоссише Цайтунг», — которая превзошла даже то, что выпало когда-то на долю Баттистини». В «Риголетто» мне пришлось дважды бисировать арию «Сердце красавицы». И каждый раз я пел ее по-новому, иначе говоря, в тот вечер я исполнил ее в трех вариантах. Критики заявили, что это была смелость, равной которой еще никогда не было в истории берлинской оперы.

Из-за моего концерта в Филармонии произошла невероятная путаница. Кто-то сфабриковал множество фальшивых билетов, и в зал прорвалась целая толпа лишних зрителей, запрудивших все проходы. Публика, у которой были настоящие билеты, не могла занять свои места и шумно выражала свое возмущение. Наконец подоспела полиция, и мне пришлось ждать минут пятнадцать, пока в зале водворяли порядок. Все это совершенно не походило на мое представление о сдержанной и холодной берлинской публике.

Телеграммы с приглашениями посыпались на меня изо всех городов центральной Европы — из Лейпцига, Праги, Будапешта, Монако, — но я всем отвечал отказом. Я сделал только одно исключение — для Копенгагена, где выступил с концертом. Мне не терпелось вернуться в Реканати. Меня ожидало там другое, более приятное занятие, о котором я мечтал уже давно. Я собирался наконец заняться строительством своего дома. Моя квартира на 57-й стрит вполне устраивала меня, но я прекрасно понимал, что настоящий дом, мой домашний очаг — в Реканати. Поэтому я выбрал подходящее место и решил устроить себе там приют и место уединения. Примерно на половине пути от Реканати к морю высится небольшой холм, который у нас в округе называют Кастеллетто. Вот там-то я и решил построить свой дом. С холма открывается великолепный вид на Адриатическое море и на раскинувшуюся вдали долину. Все лето мы с Катерво — он жил в Реканати — занимались планами строительства. Он же взял на себя заботу о строительстве во время моего отсутствия.

2 сентября 1924 года я снова был в Сан-Франциско. Там в «Аудиторио чивико» открывался второй оперный сезон, которым руководил маэстро Мерола. Из Сан-Франциско вся труппа, презрев страшные циклоны, которые бушевали над Калифорнией, отправилась на юг, чтобы дать несколько спектаклей в Лос- Лнжелосе.

Тем временем я получил телеграмму от Пуччини из Виареджо. Он просил меня спеть партию Калафа в его новой опере «Турандот», премьера которой намечалась в «Ла Скала» на апрель будущего года. Польщенный таким вниманием великого композитора, я, конечно, согласился. Но спустя два месяца после этого Пуччини скончался, и все планы расстроились. В конце концов на премьере «Турандот» партию князя Калафа пел Джакомо Лаури Вольпи, и честно говоря, я был ему весьма благодарен за то, что он снял с меня эту обязанность, потому что партия Калафа совершенно не подходила моему голосу.

Вернувшись к зиме в Нью-Йорк после концертов в Денвере и Детройте, я пел в «Марте» на открытии сезона в Музыкальной академии в Бруклине и в «Джоконде» на первом дневном спектакле в этом сезоне в «Метрополитен». Как и тогда, когда я в первый раз выступил перед нью-йоркской публикой в партии Энцо, во мне снова всколыхнулись далекие и забытые воспоминания — дебют в Реканати, милые старушки-акушерки, у которых я снимал комнату, и ужасное си-бемоль в конце арии «Небо и море». На этот раз вся трудность была не в си-бемоль. Всем снова вспоминался Карузо, известно было, как великолепно исполнял он арию «Небо и море». И в 1915 году, когда «Джоконда» ставилась в «Метрополитен» последний раз, партию Энцо пел он. Наш спектакль, я считаю, тоже был очень удачным, хотя в последний момент и заболела Роза Понселле, и ее пришлось заменить Флоренс Истон. Кроме нас, в спектакле принимали участие Джузеппе Данизе и Хозе Мардонес. Дирижировал Туллио Серафин — он впервые выступал в «Метрополитен». Критики благосклонно отозвались обо мне, но превосходство Карузо в этой партии, добавляли они, не подлежит никакому сомнению.

7 декабря 1924 года в «Метрополитен» состоялся большой концерт, посвященный памяти Пуччини. В зале собралось четыре тысячи человек, причем многие стояли, а тысяч пять желающих попасть на концерт ушли ни с чем. Дирижировали попеременно Туллио Серафин, Дженнаро Папи и Джузеппе Бамбошек. Были исполнены арии почти из всех опер Пуччини. В спектакле приняли участие едва ли не все ведущие актеры труппы. Мы с Марией Йеритца спели дуэт из I акта «Тоски» и арии из «Манон Леско». Часть сбора от концерта — сто тридцать семь тысяч лир Гатти-Казацца послал в Италию. Из них сто тысяч предназначались дому отдыха для престарелых артистов имени Верди в Милане, двадцать пять тысяч — муниципалитету города Лукка, где родился Пуччини, и двенадцать тысяч — на возведение ему памятника.

2 января 1925 года я впервые пел в «Фальстафе» Верди. Нужно ли говорить, что мне много пришлось работать над своей партией? Ведь опера написана в основном для баритона, и теноровая партия Фентона мало заметна. Партия Фальстафа всегда была одной из коронных партий Антонио Скотти. И в самом деле, и Верди, и Бойто считали, что никто, за исключением Мореля,[38] который пел на первом представлении оперы в «Ла Скала», не превзошел его. Скотти (о нем я упоминал в предыдущей главе) был уже стар и его немилосердно ругали за нежелание покинуть сцену. Однако в этот раз друзья его остались очень довольны, а критикам нечего было возразить — даже самым пылким своим противникам Скотти неопровержимо доказал, что может еще петь Фальстафа намного лучше любого молодого соперника.