Осенью я намеревался выступить с концертами на Британских островах, но мне удалось дать только один концерт в Блэкпуле 1 октября. Остальные концерты отменили, потому что я сильно простудил горло, и пришлось немедленно вернуться в Италию. Два месяца я не мог петь. Ничего подобного никогда не бывало со мной раньше. Я был совершенно подавлен этим.

В феврале 1950 года я выступал в «Сан-Карло» в Неаполе. Оттуда я собирался отправиться в Читта дель Капо. Мое южноафриканское турне должно было начаться в конце марта, и я думал отправиться туда морем. Я никогда еще не летал самолетом и не хотел в этом смысле изменять своим правилам.

9 февраля, когда я пел в «Друге Фрице» в «Сан-Карло», у меня снова заболело горло. Я пытался как мог довести спектакль до конца, но внезапные при­ступы боли почти парализовали меня, и в конце кон­цов я потерял сознание. Меня немедленно отправили в больницу и тотчас же сделали операцию, которая оказалась успешной. На полтора месяца мне запретили двигаться. Да это время в больнице все хорошо узнали трагикомическую фигуру импресарио, который организовывал южноафриканские гастроли. Он в полном отчаянии бродил по коридорам. Наконец врачи заявили, что меня можно выписать из больницы.

— Слава богу! — воскликнул импресарио. — На самолете мы еще успеем.

— На самолете?! — воскликнул я в ужасе. — Разве для этого хирурги спасли мне жизнь?

Тогда импресарио, стараясь убедить меня, стал рисовать мне, какие ужасные вещи произойдут в Южной Африке, если я задержу свой приезд, и пустил в ход такую изощренную фантазию, о существовании кото рой у него я даже не подозревал никогда.

Но не столько его красноречие, сколько мое собственное желание не создавать никаких трудностей и не откладывать гастроли заставило меня в конце концов победить свой страх перед самолетом. В сопровождении импресарио и врача полетел я в Иоганнес-бург— и как раз вовремя, чтоб успеть на первый концерт, как было условлено. Он должен был состояться 29 марта.

Затем я пел в «Тоске» и «Травиате» в «Театре его величества», две недели выступал с концертами в Читта дель Капо, Претории и Дурбане. В Дурбане я пробыл еще две недели — пел в «Травиате» и «Богеме». Эта поездка по Южной Африке очень понра­вилась мне, и я мог только радоваться за себя, что у меня нашлось мужество сесть в самолет.

— Нет, — сказал мне врач, когда я вернулся в Италию, — думаю, у вас не может быть никаких при­чин менять свои планы. Вы окончательно поправились.

— Четыре месяца в Южной Америке не повредят мне?

— Ну, — ответил он, улыбаясь,— а что бы изменилось, если бы я сказал да?

Я приехал в Буэнос-Айрес 1 мая 1950 года. После нескольких концертов в этом городе и нескольких спектаклей «Андре Шенье» в Монтевидео я отправился в Бразилию, где должен был провести, как было условлено, большую часть времени. Месяц выступал я в муниципальном театре Рио-де-Жанейро. В это же время выступал и с концертами, и пел не только в Рио-де-Жанейро и Сан-Паоло, но также в новых для меня городах — Сантосе, Куртибе и Бела-Оризонте. Когда же 29 октября пароход увозил меня из замечательного порта Рио-де-Жанейро, помнится, я долго стоял на борту, глядя на берег. Мне было почему-то очень грустно. Должно быть, чувствовал в глубине души, что выступаю перед южно-американ­ской публикой в последний раз.

С парохода, который привез меня из Южной Аме­рики, я сошел как раз вовремя, чтобы успеть на мюнхенский поезд и на концерт 15 ноября 1951 года. После войны это была моя первая концертная поездка по новой германии. Если не считать недолгого пребывания в Берлине и того, что я мог увидеть из машины или из окна поезда, то должен сказать, что я еще ничего не знал о новой Германии. Теперь же гастроли привели меня в Стоккард, Гейдельберг, Карлсруэ, Гамбург, снова в Берлин и затем в Киль, Франкфурт, Мюнстер и, наконец, в Иннсбрук. С огромным изумлением смотрел я на те большие перемены, которые произошли в стране, и единственное, что утешало меня и обнадеживало, — это любовь и восторженность, с которой публика встретила мое возвращение.

Рождество я спокойно провел в кругу семьи. Затем выступал некоторое время в «Сан-Карло» и снова сел в поезд. Времени у меня уже оставалось так мало, а сделать хотелось еще так много! Я с удовольствием, если бы это было возможно, побывал в Новой Зеландии, Мексике и Японии. Я хотел бы петь и для даяков, и берберов, и эскимосов. Я обладал дивным даром природы — голосом — и чувствовал, что скоро уже нельзя будет наслаждаться им.

27 января 1952 года я снова пел в Европе. В конце мая уехал в Канаду и в июне-июле выступал там с концертами в разных городах. Вернувшись, я полтора месяца отдыхал в Риме и Реканати и дал за это время лишь несколько благотворительных концертов.

После поездки по Германии, я побывал в Лондоне, чтобы принять участие в ежегодном спектакле для королевской фамилии 3 ноября 1952 года. После спектакля меня представили королеве. Она с очаровательной улыбкой пожала мне руку. В конце февраля 1953 года я снова вернулся в Англию и пробыл там до 13 апреля.

В мой репертуар до сих пор входило пятьдесят девять опер, кантат и ораторий. Теперь я смог наконец округлить эту цифру, когда исполнил «Эзекию», кантату итальянского композитора XVIII века Кариссими. Концерт состоялся в «Ораторию дель Сантиссимо Крочефиссо» в Риме 25 апреля 1953 года.

Затем я выступал некоторое время в Висбадене и Стоккарде и в конце мая участвовал в нескольких представлениях на открытом воздухе в Милане. Да­вались «Сельская честь» и «Паяцы» в Кастелло Сфорцеско в Милане. С годами мне все больше и больше нравилось изумлять публику этой своей бравадой — исполнять обе оперы в один вечер. И я делал это так часто, честно признаюсь, просто из желания порисоваться и показать себя.

Это лето я провел дома, но выступил с несколькими благотворительными концертами в моей провин­ции Марке. В середине октября снова уехал на два месяца в Германию и Австрию, побывал в Зальцбурге и впервые после войны увидел Вену.

Январь и часть февраля 1954 года я провел в Специи, Карраре, Местре и некоторое время в Венеции — пел в «Сельской чести» и «Паяцах». Но должен был признаться самому себе, что впервые делал это с некоторым усилием. Я надеялся, что публика этого не заметила. Когда гастроли закончились, я почувствовал, что очень устал.

16 февраля я выступил с концертом в Париже в театре «Шайо», а 20-го уже пел в «Альберт-холле» в Лондоне. Я снова долго ездил по Англии, и этот раз побывал в Йорке. Два месяца провел на Британ­ских островах, месяц в Бельгии, Западной германии

и Швейцарии, и только в конце сентября вернулся в Рим.

Симптомы не оставляли уже никакого сомнения. Я все больше и больше чувствовал усталость. Теперь, если я хотел достойно закончить свою карьеру, следовало сдержать обещание, данное самому себе, — оставить сцену.

Принять это решение было мучительно трудно. Но когда я наконец решил это летом 1954 года, то сразу же почувствовал себя лучше и спокойно стал строить планы прощальных концертов.

Оперу я оставил в то же лето. Многие из последних представлений я дал в родной провинции Марке. Я пел в «Силе судьбы» в Пезаро, Анконе, Фермо и 15 августа — последний раз в «Сельской чести» и «Паяцах» — мне еще удавалось это — на «Арене Беньямино Джильи» в Реканати. Это еще не настоящее прощание, говорил я себе, ведь тут, в этих родных местах, между Апеннинами и Адриатикой, я проведу остаток своих дней. И, ухватившись за эту мысль, я сумел удержаться от слез, когда отвечал на последние аплодисменты.

Однако это было только началом. Предстояли еще прощальные концерты в разных городах и странах. В Лондоне, Лисабоне, Берлине, Копенгагене, я ведь не смогу утешаться так же, как тут: «Я еще вернусь сюда!» Но свою долю лавров и аплодисментов я уже получил, и эти прощальные концерты, от которых у меня разрывалось сердце, относились уже к тому, чем приходится расплачиваться за успех.