Паоло Джильи — это рыбак родом из Реканати, который в XVII веке вместе со ста шестью своими товарищами погрузился на небольшое суденышко и отправился сражаться с турками. Через несколько лет он вернулся на родину лишь с немногими оставшимися в живых товарищами и с тех пор стал легендарной фигурой в истории Реканати. Нет, разумеется, никаких документов, подтверждающих, что рыбак этот был моим предком, но мне хочется думать, что, может быть, это и так.

Большое событие этого лета — завершение строительства моего дома в Реканати. Можно было уже переселиться и жить в нем. По правде говоря, я был даже немного напуган тем, что получилось из моих планов. В мое отсутствие Катерво с архитектором несколько увлеклись. В доме было шестьдесят жилых комнат, двадцать три ванных комнаты, бассейн, римская баня и водопровод. В кухне стоял холодильник таких размеров, что в нем можно было хранить годовой запас продуктов на двадцать человек. Я удивился — неужели все это так необходимо?

И все же мне доставляло бесконечное удовольствие чувствовать себя владельцем всех этих земель, полей, лугов, виноградников. Как мне хотелось, чтобы отец мой был жив и мог увидеть все это. Мои владения в то время (впоследствии они еще увеличились) составляли около трех с половиной тысяч гектаров земли и семь больших сельскохозяйственных ферм, связанных между собой восьмьюдесятью километрами специально построенных дорог. С этого года у меня была уже своя свинина, свои куры, фрукты, зелень, пшено, разные домашние продукты, вина различных сортов и, конечно, — нужно ли говорить — знаменитое вердиккьо.

Я купил матушке славный домик на площади Леопарди, и думаю, ей это было приятно. Но она была просто напугана размерами моей резиденции.

— Как ты заплатишь за все это, сын мой? — в испуге спрашивала она. — Откуда ты возьмешь столько денег?

Я помню, мы сидели с ней тогда наверху, в небольшом бельведере, из которого в ясные дни видно было Адриатическое море и даже противоположный берег Далмации.

— Не волнуйся, матушка. Каждый кирпич этого дома, каждый кусочек земли, которую ты видишь тут, оплачен какой-нибудь музыкальной нотой, которую я когда-то и где-то спел.

Мое обратное путешествие в Нью-Йорк в сентябре этого же года было особенно приятным, потому что на борту корабля вместе со мной ехал великий сицилийский комик Анджело Муско со своей труппой. Он тоже направлялся на гастроли в Америку. где-то на середине пути на нас в океане обрушился невероятной силы шторм, и тогда всех очень развеселил один из моих попугаев; он сам, исключительно по собственной инициативе, закричал вдруг:

— Не бойтесь! Не бойтесь!

Я рад был, что программа моих осенних гастролей снова приведет меня в Детройт, и я смогу принести детройтской публике повинную за прошлогодний отказ петь для нее. Я пел также в Анн Арбор и в Питсбурге, затем пересек канадскую границу и отправился в Виннипег и Монреаль.

В рождество я снова организовал праздник для сирот полицейских и пожарных. Учитывая, что в прошлый раз мои маленькие гости разошлись по домам только в полночь, и чувствуя, что годы мои уже дают себя знать и я не смогу так же долго веселиться, как они, я устроил этот праздник на пароходе «Анаулиа» («Коннард-Лайн»), так, чтобы можно было в любое время откланяться и оставить гостей одних. Но в гости к нам неожиданно явился мэр Нью-Йорка Джимми Уолкер и пригласил меня играть с ним в электрический поезд. И я забыл про свое намерение пораньше исчезнуть с корабля.

С годами некогда волнующий вопрос: кто же станет преемником Карузо — постепенно затих. Карузо был Карузо. И теперь имя его берегли в сокровищнице памяти. Те же, кто пел теперь, имели свое лицо, свои особенности и достоинства. А я был Джильи. Мое имя приобрело известность и завоевало популярность благодаря моим личным достоинствам. Именно этого я и хотел всегда.

Но импресарио падки на всякие ярлыки, особенно если они помогают рекламе. И поэтому я горько усмехнулся, когда прочел однажды в одной и той же нью-йоркской газете в один и тот же день две заметки.

Одна из них гласила: «Джильи, самый великий тенор на свете, в воскресенье 19 февраля выступит с благотворительным концертом в пользу итальянской больницы»... А другая сообщала: «Мартинелли, самый великий тенор на свете, даст благотворительный концерт в пользу Общества помощи престарелым. Концерт состоится в гостинице «Уолдорф-Астория» 26 февраля».

24 февраля 1928 года мы с Лукрецией Бори и Джузеппе де Лука впервые исполнили по радио целую оперу — «Травиату». Теперь странно вспоминать, что нам казалось тогда, будто мы совершаем какой-то переворот в музыке.

16 марта я принял участие в первой постановке в «Метрополитен» «Ласточек» Пуччини. Последний раз я пел в этой опере очень давно — еще в театре «Костанци». Теперь вместе со мной пели Лукреция Бори, Эдита Флешер и Арман Токатян. И снова меня поразил тот факт, что в Европе эта опера получила лишь снисходительное одобрение, а тут, в Америке, принята невероятно восторженно (бывает, разумеется, и наоборот). Я часто ломал голову над этой разницей во вкусах, вероятно, случайной, но очевидной. В Риме критики в свое время давали понять, что о «Ласточ-ках» вообще лучше не говорить. В Нью-Норке их коллеги заявляли, что «Ласточки» гораздо привлекательнее большинства других постановок, которые идут на Бродвее, и что если бы любой из театров на Бродвее поставил такой спектакль, он годами не сходил бы с афиши.

Возможно ли, задумываюсь я сейчас, чтобы американцы так восторженно встретили «Ласточек» потому лишь, что эту оперу Пуччини написал по типу тех «музыкальных комедий» (musicals), к которым они так привыкли?

Летом 1928 года я четыре раза переплывал Атлантический океан. У меня был контракт на гастроли в Южной Америке в июле — августе, так что не оставалось ничего другого, как провести отдых в Италии в июне и сентябре. В июне должны были собирать первый урожай на моих полях в Реканати, а в сентябре первые гроздья винограда с моих виноградников должны были превратиться в вино — его делают в наших краях по-своему: мнут виноград ногами. Я не простил бы себе, если бы пропустил какое-либо из этих событий. К тому же, в июне я обещал петь в торжественном концерте в связи с открытием памятника Кардуччи в Болонье, где должны были присутствовать король и королева Италии. Я был удивлен тем, что легко и свободно чувствую себя в обществе их величеств. Должно быть, решил я, это частое общение с «Королем города Из» вселило в меня такую уверенность и непринужденность.

Сезон в театре «Колон» должен был в этом году быть особенно плодотворным для меня, потому что представлялась возможность спеть две новые партии, которые очень нравились мне, — партию Риккардо в «Бал-маскараде» Верди и партию Неморино в «Любовном напитке» Доницетти.

Премьера «Бал-маскарада» состоялась 10 июля в Буэнос-Айресе. Д’Аннунцио назвал однажды эту оперу «самой мелодраматической из всех мелодрам», он, по-видимому, был прав.

Либретто оперы — почти пародия на все нелепости настоящих больших опер. Но все нелепости сметаются мощным потоком музыки, и либретто облагорожено гением Верди. Сначала опера эта называлась «Густав III»[39], а потом, когда уже шли репетиции первого представления, в Неаполе, в 1858 году, было совершено покушение на Наполеона III, и полиция приказала Верди изменить либретто и название оперы. Верди отказался повиноваться, и тогда поднялся невероятный спор, в который вмешалось все население Неаполя. В конце концов Верди согласился изменить название оперы, но оставил нетронутым либретто, сделав лишь небольшие поправки, чтобы полиция не придиралась. Эти изменения превращали все события оперы в сплошную нелепость.

События в «Бал-маскараде» могли с равным успехом развиваться как в Неаполе, так и в Бостоне. А Риккардо, граф Варвикский, мог быть губернатором и Неаполя, и Бостона. Амелию могли звать Аделией, Ренато — Рейнаром. Ну, и как бы в довершение этой географической путаницы сюжет оперы был основан на некоторых событиях, которые, как предполагают, про-изошли в Швеции! Однако музыка оперы великолепна, так что имеет ли все прочее какое-нибудь значение?