В последующие дни все уже шло хорошо. Я пел в «Ла Скала» в этом сезоне в пятнадцати спектаклях: в «Риголетто», «Тоске», «Андре Шенье». В это время в театре были самые большие за последние десять лет кассовые сборы. Затем я пел в «Джоконде» в Риме, с Джиной Чинья и Джанной Педерцини в Парме. В Генуе пел в «Африканке» и в Турине с Розеттой Пампанини «Манон Леско». Туринские критики обошлись со мной почти так же сурово, как и их парижские коллеги. Но публика все равно шла на мои спектакли.

Свои сорок три года я отметил 20 марта поездкой в Лондон, где впервые выступил с концертом в «Альберт-холле». В тот вечер у меня было хорошее настроение, и я был доволен собой. В 10 вечера публика была вне себя от восторга, и те, кто упрашивал меня спеть балладу герцога, изо всех сил старались перекричать тех, кому хотелось услышать арию Радамеса. Я сделал все, чтобы удовлетворить желаниям всех слушателей.

Вернувшись в Италию, я пел в «Тоске» в Риме с Клаудией Муцио, в «Риголетто» в Палермо, «Манон Леско» в Венеции и в «Лукреции Борджиа» на торжественном спектакле, посвященном столетию «Флорентийского мая».

Прежде чем уехать в Буэнос-Айрес, 25 мая, я дал еще три концерта в Копенгагене. Я не был в Южной Америке уже пять лет. Там на опере тоже в известной мере отразилась депрессия. Почти все оперные труппы обанкротились, и сезон в театре «Колон» проводился лишь благодаря субсидии муниципалитета. Директору римского оперного театра предложили собрать труппу и приехать на гастроли в Буэнос-Айрес. Солистами в этой труппе были мы с Клаудией Муцио. С нами пели еще Эбе Стиньяни, Карло Талеффи и Джильда далла Рицца.

Президент Аргентинской республики генерал Хусто (отец его был родом из Италии, и звали его Джусто) слушал меня, когда я пел в «Андре Шенье» во время торжественного спектакля в честь двадцатипятилетия театра «Колон». Затем, когда отмечалось пятьдесят лет со дня смерти Вагнера, я пел в «Лорнгрине» в Рио-де-Жанейро. Самым волнующим событием все же был для меня дебют 5 июля в театре «Колон» в новой партии — в партии дона Альваро в опере «Сила судьбы» Верди.

Задолго до этого слышал я разные истории про эту оперу. Суеверные коллеги не раз предупреждали, чтобы я никогда не брался петь в ней, потому что, говорили они, на ней лежит нечто вроде заклятия, у нее «дурной глаз». И теперь мне было очень интересно, в чем же это скажется, что может случиться.

Действительно, не обошлось без некоторых событий во время спектакля, но до кровопролития дело не дошло, а некоторые эпизоды внесли даже какую-то комическую ноту в эту старинную испанскую трагедию, где злая судьба губит чистую любовь и невинность.

В конце I акта дон Альваро бросает пистолет, чтобы показать отцу Леоноры, что он безоружен. Но пистолет по нелепой случайности стреляет, и отец Леоноры падает замертво. Стрелял обычно специальный служитель, спрятанный под столом. В этот раз я тоже бросил свой пистолет на пол и крикнул: «Я безоружен!» Но выстрела не последовало. Служитель, сидевший под столом, просто-напросто уснул.

Отец Леоноры все же падает, хоть и непонятно отчего, смертельно раненный. Оркестр продолжает играть. Отец Леоноры наконец умирает. Я уже выразил все отчаяние и весь мой ужас по этому поводу, склонившись над его телом, я пел уже примерно с полминуты, как вдруг за сценой раздался страшный грохот. Оказывается, кто-то услужливо попытался воспроизвести запоздалый выстрел. В зале разразился невероятный хохот.

Очень забавно было узнать недавно, что точно такая же история произошла однажды с Карузо. Мне жаль, конечно, сознавать, что в этой ситуации он проявил гораздо больше выдержки и находчивости. Вот отрывок из письма, которое он писал по-английски своей жене американке после спектакля «Сила судьбы» в Саване в июне 1920 года: «В тот момент, когда я бросаю на пол пистолет, в конце I акта, за сценой не стреляют, тогда я издаю громкий крик, примерно так: «Бум!» —и убиваю отца Леоноры. Можешь представить себе, как смеялась публика! Но зато я гарантировал успех спектакля, потому что публика осталась в хорошем настроении: она видела, что я тоже готов рассмеяться».[41]

Однако вернемся к злополучной опере. В антракте я споткнулся и упал на железную решетку, но все обошлось благополучно. В III акте дона Альваро, тяжело раненного в бою, выносят на носилках на самую середину сцены. Это напряженный момент, полный пафоса. Но именно в самую ответственную минуту один из статистов, несших носилки, споткнулся, носилки упали, и я постыдно покатился на пол. Мне не оставалось ничего другого, как встать и снова растя­нуться на носилках. Но от пафоса уже не осталось и следа. Я спел арию «Пред смертью к вам с просьбой...», спел другую — «Теперь умру спокойно», стараясь изо всех сил как можно лучше передать страдания дона Альваро, но ничего не помогало — публика продолжала смеяться.

Ну, на сегодня, пожалуй, хватит «дурного глаза», решил я. Однако самое страшное было впереди. В IV акте дона Альваро, ставшего к тому времени монахом, вызывает на дуэль брат Леоноры дон Карлос. Оскорбленный его обидными словами, я наклоняюсь, чтобы схватить шпагу, как вдруг раздается страшный треск — узкие кожаные брюки, которые были на мне, лопнули по шву. К счастью, беда эта оказалась прикрытой монашеской тогой.

После всех этих несчастий я стал верить, что и в самом деле была какая-то доля истины в суеверных предсказаниях коллег. Но музыка «Силы судьбы» относится ко времени расцвета таланта Верди. И я решил, что из любви к арии «О Леонора, ангел мой!» можно примириться с некоторыми капризами «дурного глаза».

В октябре 1933 года я выступал с труппой театра «Ла Скала» в Берлине. В течение двух недель спектакли давали в оперном театре «Шарлоттенбург».

Из Берлина я отправился с концертами в Скандинавию, впервые побывал в Осло. Из Осло я вернулся в Лондон и дал концерт в «Альберт-холле». Несмотря на то, что я был тогда очень утомлен и страдал от нервного истощения, английская критика встретила меня более благосклонно, чем раньше. «Джильи со своей нежной, музыкальной фразировкой превратил «Альберт-холл» в салон камерной музыки, — писала «Манчестер Гардиан» и добавляла: — голос Джильи создан для тихих лунных ночей. Ему бы петь в Иллирии» [42]. Эти необычные комплименты вознаградили меня за прошлое.

С моим приездом в Лондон связан один смешной эпизод. Большая толпа, состоявшая в основном из итальянцев, пришла на вокзал встретить меня. Когда я вышел из вагона, раздались шумные возгласы, крики, просьбы спеть. Я начал петь, но какой-то величественный служащий вокзала тотчас же вмешался и прервал меня:

— Что тут происходит? — спросил он.

— Это Джильи поет, — попытался объяснить ему кто-то.

— Ясно. Кто бы он ни был, — ответил служащий, — здесь он не может петь ни в коем случае. Тут нельзя, — добавил он непоколебимо. — Это вокзал Виктория.

Мне жаль было огорчать тех, кто пришел встретить меня. И когда такси тронулось, я спел несколько тактов, просто так, в качестве приветствия. В то время как раз мимо проходила какая-то молодая пара. Они не видели меня, только слышали мой голос.

— Я же говорила тебе, дорогой, — объясняла девушка своему спутнику. — Это Тетраццини.[43]

Колеса славы и мягких международных вагонов продолжали носить меня по городам, театрам и концертным залам — из одного в другой, из одного — в другой. Время от времени мне удавалось урвать несколько дней, чтобы отдохнуть в Реканати, но никогда не было достаточно времени, чтобы целиком отдаться тихой сельской жизни и спокойствию, о котором я так мечтал с тех пор, как покинул Нью-Йорк. Европейские организаторы концертов были не менее неумолимы, чем их американские коллеги, и не менее изобретательны в составлении самых беспощадных расписаний. И я тоже никак не мог остановиться. Чем больше я зарабатывал, тем больше становилось расходов. Чем больше я давал концертов, тем больше оказывалось людей, которые зависели от меня, так что деньги таяли все быстрее и быстрее, и приходилось все снова и снова работать без отдыха.