В Испании я пробыл полтора месяца, а затем в начале ноября 1946 года поехал в Англию. Вместе с дочерью Риной я пел там в «Богеме» в «Ковент-Гардене». Затем я отправился в длительное и удачное турне: Мидландс, Манчестер, Дублин. Меня встретили и приветствовали с удивительным благородством, без малейшего упоминания о проигранной нами войне. Если и есть на старости лет какие-нибудь радости у людей, то, думается мне, самая большая — это когда можешь насчитать много старых друзей.

1946 год завершился успешными выступлениями в «Альберт-холле» и «Ковент-Гардене». 1947 год начался хорошим предзнаменованием — я вернулся в «Ла Скала», восставшую из пепла, словно Феникс, и пел там в «Андре Шенье» и в «Лючии ди Ламмермур».

Мне было уже пятьдесят семь лет, но я чувствовал себя еще полным сил и был уверен, что могу петь еще несколько лет. При первом же признаке напряжения или усталости я попрощался бы с театром. Я твердо решил уйти со сцены раньше, чем голос мой ослабеет. Хотелось, чтобы публика помнила меня таким, каким я старался быть всегда, — полным сил. Такое «долголетие» тенора — это своего рода феномен.[47] Но я знал также, что удача и осторожность, которыми это объяс­нялось, не могут долго спорить с неумолимыми законами природы. Я еще не собирался уходить со сцены, но должен был помнить, что это уже не за горами, что начался последний этап моей карьеры.

Чувствовать себя единым целым с публикой — вот что было для меня самым дорогим всегда, всю мою долгую жизнь певца. И я решил, что в те годы, которые еще проведу на сцене, это по-прежнему будет моей самой высокой целью. Я решил, что не буду готовить больше новых партий (ну, может быть, разве еще одну — тогда бы на моем счету была бы круглая цифра: шестьдесят опер, месс и ораторий), а сосредоточу все внимание на совершенствовании своих прежних партий — ничто ведь не бывает абсолютно совер­шенно, — чтобы петь как можно чаще новым и старым слушателям. Мне хотелось, чтобы как можно больше людей слушало и помнило меня.

Следующие восемь с половиной лет я столько путешествовал, что любой рассказ об этом больше всего походил бы, пожалуй, на железнодорожное расписание. Но поскольку всегда находятся читатели, которым нравится и такая «литература», я все же попробую рассказать вкратце и об этом времени.

В середине февраля 1947 года я отправился на две недели в Лисабон и пел там в театре «Колизео», затем выступил с концертом в Опорто и на месяц уехал в Меланию. В середине апреля я был уже в Швейцарии — две недели концертных поездок по всей стране — и затем уехал на пять месяцев в Южную Америку, где не был с довоенных времен.

В поисках новых слушателей я побывал и в новых местах — это Ла Плата в Аргентине, Порто Аллегре в Бразилии и Монтевидео, много пел по радио и выступал с множеством концертов.

Долгое обратное путешествие в Италию заменило мне отдых. В середине ноября 1947 года я снова был в пути: меня ожидали концертные гастроли в течение полутора месяцев по Англии, Шотландии, в Париже, Брюсселе и Антверпене, двухнедельная поездка по Швейцарии... И даже для любителей железнодорожных расписаний я не в силах перечислить все города, в которых приходилось выступать. Не составит также никакого интереса перечисление всех бисов и оваций, выпавших на мою долю за это время. Читатель, следивший за мной до сих пор, легко может представить их себе. Я только хочу сказать, что их всегда было достаточно. Иногда я тревожился: не начинаю ли надоедать публике, нет ли каких-нибудь следов diminuendo в общем оркестре аплодисментов? Ничего подобного я не замечал.

готовясь к следующей гастрольной поездке, я дал несколько благотворительных концертов в Риме и вы­ступил в нескольких представлениях «Тоски» в «Сан-Карло». 19 февраля 1948 года я открыл сезон в Лиса­боне оперой «Манон», 6 мая закрыл его «Любовным напитком».

Затем я опять переправился через Атлантический океан и 19 мая снова пел в театре «Колон». Пел в основном, как всегда, в Буэнос-Айресе, Рио-де-Жанейро и Сан-Паоло. Но в этот раз побывал и в новых городах; был рад снова встретиться с публикой Ла Платы и Монтевидео, познакомиться с публикой Сантьяго дель Силе.

Когда спустя девять месяцев, в ноябре 1948 года, я вернулся в Рим, меня ожидали печальные известия. Скончались два моих дорогих и замечательных друга. Я мог только почтить их память. Концерт памяти Умберто Джордано состоялся 14 декабря в Академии Санта Чечилия. Я пел «импровизацию» из его оперы «Андре Шенье», которую так люблю. 28 декабря мы почтили память Пьетро Масканьи в «Альберто Плаца», где он жил последние годы. Военный оркестр исполнил увертюры из всех его опер, а я пел прекраснейшую арию «Прикрывши голову белым крылом», арию Фламмена «Ах, вновь найти ее...» из «Жаворонка» и «Прощание с матерью» из «Сельской чести».

1949 год начался для меня выступлением в «Манон» в «Сан-Карло». Затем я две недели гастролировал в Швейцарии, две недели в Бельгии и Голландии, почти два месяца в Англии и Шотландии, дал два концерта в Париже в театре «Шайо», съездил в Марсель и Монте-Карло и, наконец, отдохнул немного в спальном вагоне, который привез меня в Стокгольм. Потом я пел еще в Гетеборге, Осло, Аргусе, Одензее и Копенгагене. Таким образом мое желание расширить свою аудиторию было в какой-то мере удовлетворено, и я уехал отдохнуть в Реканати.

ГЛАВА

10 августа 1949 года я пел в «Сельской чести» и «Паяцах» в Термах Каракаллы; прошло почти день в день ровно десять лет с тех пор, как я пел там в последний раз — в августе 1939 года. Казалось, что ничто не изменилось здесь, все было так же, как тогда: олеандры, безбрежное море лиц, нежный аромат летней ночи. Война побывала здесь и ушла, но очарование Терм Каракаллы не исчезло.

Сентябрь и октябрь 1949 года я посвятил длительному турне по Британским островам. Я выступил также с концертом по радио и телевидению «Брод- кастинг Бритиш Корпорейшен». Это было мое первое выступление по телевидению. Рождество мне удалось наконец спокойно провести дома.

В следующем году я побывал на новом для меня континенте — в Африке. Путешественник поневоле, я не расположен был заниматься туризмом. И все же с удовольствием посмотрел пирамиды. Февраль и половину марта 1950 года провел в Каире и Александрии — выступал с концертами и пел в «Лючии ди Ламмермур», «Любовном напитке», но не в «Аиде»!

Вернувшись из Египта, я снова отправился с концертами по Европе. Начались они в Цюрихе. Свои шестьдесят лет мне пришлось отметить в поезде где-то в Германии. Затем я побывал в Дании, Швеции, Норвегии, Голландии и 15 апреля закончил турне в Берлине.

Я не был в Берлине уже восемь лет и теперь с некоторым беспокойством возвращался туда. В Берлине всегда была такая великолепная публика. Я боялся, что получу психическую травму, когда увидел развалины этого огромного хорошо знакомого города.

Одна за другой тянулись пустынные, безлюдные улицы с остовами разрушенных домов — это было необычайно страшно, страшно, как апокалипсис. И все же я уехал из Берлина полный бодрости, а не отчаяния. Разрушенные дома поразили меня гораздо меньше, чем бодрость и мужество берлинцев. Как ни был разрушен город, как ни пострадал он от пожаров и бомбардировок Берлин все же не стал просто грудой развалин. Это по-прежнему был город, потому что у него всегда были и есть его граждане.

Врач мой стал беспокоиться по поводу моей непрерывной деятельности. В шестьдесят лет, говорил он мне, пора бы уже образумиться и вести более спокойный образ жизни. Поэтому я отказался от поездок за границу, но вовсе не собирался сидеть все лето в Италии без дела. Я пел в Риме Реквием Верди и в «Травиате», во Флоренции — в «Любовном напитке» во время фестиваля «Флорентийский май». В Реканати я снова организовал свое «Музыкальное лето» и пел в четырех представлениях «Любовного напитка» на открытом воздухе. В августе 1950 года впервые после войны я пел в летнем сезоне на открытом воздухе на Арене в Вероне — там ставили «Силу судьбы».