«Ирис», в которой мне довелось петь во время непродолжительного (до конца апреля) сезона в театре «Кьярелла» в Турине, написана в несколько надуманной и изощренной манере. Первый раз она была поставлена в театре «Костанци» в Риме осенью 1899 года. И хотя действие оперы происходит в Испании, по стилю и настроению она, разумеется, чисто итальянская. Псевдофилософская тема оперы со всей своей причудливой символикой нисколько не отвечала вулканическому темпераменту Масканьи. В опере есть какая-то претензия на «философствование», хотя Масканьи никогда не мог написать ни одной рассудочной оперы. Он писал всегда очень легко, свободно, как пишут письма, — без поправок. В «Ирисе» есть великолепный «Гимн солнцу», который открывает и завершает оперу, и вообще очень много ярких, красочных мест. В целом же, мне кажется, публике эта опера должна казаться несколько несообразной и нестройной. В то же время она дает большие возможности главным исполнителям. Я лично не мог жаловаться на свою партию, хотя должен заметить, что роль Осаки (это знатный японец-сластолюбец, олицетворение порока) так и не стала никогда моей любимой.

Опера «Жаворонок» была новой работой Масканьи. Он написал ее за год до этого сезона и замышлял, по его словам, как послание любви и мира потрясенному войной человечеству. Тональности оперы свежие, ясные и идиллические, и вся она — созвездие прекраснейших мелодий. Мне думается, что опера не заслуживает забвения, как это, кажется, случилось с ней.

Первое представление «Жаворонка» состоялось 2 мая 1917 года в театре «Костанци» в Риме. Заглавную партию пела Розина Сторкьо. Дирижировал сам Масканьи. Несмотря на теплый прием, который встретила опера, Масканьи не был доволен спектаклем. Хор мальчиков — деликатная, но трудная сцена — был недостаточно хорошо отрепетирован. Выявились и другие недостатки. И Масканьи обрадовался, когда представилась возможность снова поставить «Жаворонка», да еще в его родном городе Ливорно. На этот раз пели: сопрано Бьянка Беллинчони-Станьо, баритон Джузеппе Ното, бас Леоне Паче. Партию художника Фламмена поручили мне. Это был действительно великолепный спектакль. Ливорнская публика, и так уже предрасположенная к Масканьи — она гордилась своим земляком, — встретила его восторженно. В августе 1917 года мы дали девять представлений «Жаворонка» и несколько спектаклей «Манон». Осенью поехали с «Манон» во Флоренцию и другие города Центральной и Южной Италии и закончили турне в Риме 26 декабря открытием сезона в театре «Костанци».

Должен сказать, что у меня сохранились самые приятные воспоминания об этом августе, проведенном в Ливорно, хотя такое замечание может сойти и за величайшую бестактность: вправе ли я был так наслаждаться жизнью и радоваться чему-то в тот момент, когда так печально складывались события на фронте и страшная эпидемия гриппа («испанки») свирепствовала в Европе, в частности, и в Италии? Но у меня в то время было удивительно беззаботное настроение, какое бывает только во время каникул. Может быть, это объясняется восторженным приемом, который оказывала нам не только публика, но и все ливорнские жители; может быть, потому, что до этого я долгое время очень много и непрерывно работал, а может, просто прорвалась наружу и искала выхода свойственная молодости жизнерадостность.

Как бы там ни было, мне вдруг безумно захотелось перестать быть певцом, даже знаменитым, захотелось почувствовать себя кем-то другим. Я не мог больше целыми днями сдерживать свою энергию и беречь силы для того, чтобы растратить их вечером за три-четыре часа во время спектакля. Мне надоело полоскать горло, соблюдать диету и спать положенное после обеда время. Мне нужно было развлечься. И тогда вместе с баритоном Ното и некоторыми другими певцами из нашей труппы мы завели дружбу с рыбаками. Они брали нас с собой, когда выходили в море на баркасах ловить полипов и омбрин (это маленькая рыба с белым мясом; мне кажется, она водится только в Средиземном море).

Полипов мы ловили днем, а омбрин ночью. Техника в обоих случаях была совершенно разная. З^а полипами мы выходили в открытое море, в места, где было метров восемь-десять глубины. С помощью ведра со стеклянным донцем мы рассматривали сквозь прозрачную воду дно моря. Рыбаки умели сразу же распознать те рифы и камни, за которыми обычно прячутся полипы. Зятем мы привязывали к удилищу маленького краба и отпускали его на дно. Жадный полип вылезал из своего убежища и хватал краба щупальцами. Оставалось только вытащить его наверх с помощью удилища.

За омбринами мы отправлялись обычно ночью. Уходили довольно далеко от берега и затем с каждого баркаса нашей маленькой флотилии опускали на темную воду пять-шесть небольших — вроде детских — корабликов-поплавков. От поплавков в воду уходили веревочки, на концах которых крепилась приманка. Мы держали веревочки, идущие от поплавков, в руках, и всякий раз, когда какая-нибудь из них дергалась, было ясно, что рыба клюнула. Мы спокойно сидели в своих лодках и ждали, пока на всех или почти всех веревочках оказывалась добыча. Море и небо вокруг нас были черными, как бархат, и мы с изумлением смотрели на сотни фосфоресцирующих рыбок, которые выскакивали из воды и метались по поверхности.

Возвратившись на берег, мы устраивали нечто вроде пантагрюэлевских пиршеств, где главным украшением стола были жареные в масле полипы и вареные, приправленные лимоном, лавровым листом, перцем и укропом омбрины. Нужно ли пояснять, что все это обильно дополнялось множеством белого сухого вина, которое делают на соседнем острове Эльба. Рыбаки обычно учили нас своим песням и взамен просили исполнить наши арии. Я отвечал им арией «Прикрывши голову белым крылом...», но никак не сумел научить их петь ее. Мы подолгу засиживались за импровизированной трапезой, весело распевали хором и расходились лишь тогда, когда наступал час спешить на спектакль в театр «Политеама». Ясно, что такой образ жизни был вне всяких правил осторожности и благоразумия, но мне он доставлял много радости, тем более, что никаких забот у меня больше не было. Успех, который имел «Жаворонок», говорил о том, что веселье это пению не вредит. Должен заметить, что однажды после очередного небольшого пикника, когда рыба была особенно вкусна, я вынужден был прибегнуть к бутылке коньяку, чтобы как-нибудь дотянуть до конца «Манон». Но должен добавить так же, что подобного рода «подвиги» больше никогда не повторялись...

Я не могу сказать, что был когда-либо равнодушен к деньгам. Возможно оттого, что, родившись бедняком, я всегда придавал деньгам большое значение. Перебирая в памяти историю своей жизни, я не могу припомнить случая, когда бы что-либо купленное доставило мне такую же светлую радость, как те ливорнские дни и ночи, которые я проводил с рыбаками в открытом море под солнцем или звездами.

В репертуаре у меня было теперь девять опер, но мне не терпелось пополнить его. И хотя я с удовольствием принял приглашение синьоры Эммы Карелли (экспрессивной особы, руководившей в то время театром «Костанци») петь в Риме с января по апрель 1918 года, я был огорчен, что нашел в программе только свои любимые, но, увы, знакомые оперы: «Жаворонок», «Тоска», «Джоконда», «Мефистофель». Целых четыре месяца, и ни одной новой оперы! Это же просто пустая трата времени!

На деле, однако, сезон 1918 года в «Костанци» оказался более интересным, чем я предполагал. Благодаря изменениям, которые были сделаны в моей программе в последнюю минуту, я смог добавить к моему репертуару еще две оперы: «Ласточек» Джакомо Пуччини и «Адриенну Лекуврер» Франческо Чилеа.[19].

«Ласточки» — одна из лучших небольших опер Пуччини; это нечто среднее между «Манон Леско», «Богемой», «Травиатой» и какой-нибудь венской опереттой. У этой оперы интересная история. В 1914 году Пуччини был в Вене, когда один музыкальный изда­тель уговорил его попробовать себя в новом жанре — в жанре музыкальной комедии. Либретто написал Франц Легар, но Пуччини не одобрил его. Планы еще обсуждались, как вдруг между Италией и Австрией в мае 1915 года началась война. Все переговоры с венским издателем, который превратился теперь в официального противника, прекратились сами собой. Но одно итальянское издательство решило поддержать это начинание и поручило Джузеппе Адами написать новое либретто. Действие оперы должно было теперь происходить не в Вене; но ритмы венского вальса прочно застряли в голове Пуччини и в конце концов выли­лись в партитуру.