Разрядка все же наступила, но позже, когда мы уже возвращались в Рим, стиснутые в душном, медленно ползущем трамвае. Какие-то подвыпившие парни стали отпускать в адрес наших девушек нехорошие шутки. Сначала мы делали вид, будто не замечаем их. Нас было много, а они держались так нагло, что обстановка быстро накалилась. Возникла одна из тех ситуаций, которые — в Италии, во всяком случае, — обычно кончаются потасовкой.

— Бога ради, Беньямино, начни-ка петь что-нибудь! — шепнул мне маэстро Розати.

Первое, что мне пришло на ум, было «Ингемиско», и я, не задумываясь, запел. Спустя мгновение я понял, как неуместна эта мелодия в этих условиях, но было уже поздно. В отчаянном усилии сосредоточиться и петь как можно лучше я совершенно забыл о том, что происходит вокруг. Когда же я кончил, в перепол­ненном трамвае царило гробовое молчание. Я осмотрелся. Задиры, пристававшие к нам, были ошеломлены. Никакие аплодисменты не доставили бы мне такого триумфа.

Празднество по случаю окончания занятий в академии Санта Чечилия обычно привлекало многих любите­лей музыки из римского света. Приняв раз или два участие в этих празднествах, я вскоре приобрел неко­торую репутацию, видимо, очень неплохую, потому что меня стали постоянно приглашать петь на званых со­браниях в высшем обществе. Вообще это было не принято в академии — студенты не имели права выступать как профессионалы. Но денежное вознаграждение было столь соблазнительным, что я решил нарушить эту тра­дицию. За один вечер я мог заработать в три-четыре раза больше того, что получал за месяц работы в фотолаборатории, где проявлял пленку.

Я оставил эту работу и с тех пор вторую половину дня тоже посвящал занятиям. Вечером же, под псевдонимом Мино Роза (это была уловка, чтобы уклониться от запрещения), я пел в салонах маркиза Рудини, синьоры Гарони, князя Блуменштиля, русского посланника Крупенского и других представителей высшего света. Пел я даже у графини Спаноккья, той самой госпожи, у которой служил когда-то лакеем. Мы посмеялись вместе с ней, вспомнив, как я, бывало, обслуживал ее гостей в белых перчатках со следами соуса на них.

Иногда мне приходилось брать напрокат фрак, но в нем у меня был довольно смешной вид. В конце концов я вынужден был заказать фрак по своей мерке. Очевидно, когда есть деньги, все возможно. Теперь я зарабатывал до трех тысяч лир в месяц. Можно ли сравнить их с теми шестьюдесятью лирами, на которые я умудрялся жить в далекие времена «пеццетти»!

Летом 1914 года настал последний день моих занятий в академии Санта Чечилия. Выпускные экзамены я выдержал отлично и занял первое место среди теноров. На большой бал в академию съехалось множество гостей специально, чтобы послушать наш кон­церт. Среди них оказалось немало импресарио, которые готовы были наброситься на нас, словно волки на ягнят, как только те покинут загон. И Фальки, и Розати — оба советовали мне быть осторожным и внимательно прислушиваться ко всем предложениям. Я не сомневался, что они дают мне разумный совет, и последовал ему.

Затерявшись в шумном, заполненном великосветскими дамами зале, тихонько сидела в уголке старая деревенская женщина в белом платочке, завязанном узелком. Это была моя матушка. Она одна совершила далекое путешествие из Реканати в Рим. На концерте я спел арию «О, чудный край!» из «Африканки» Мейербера, из той самой оперы, что была когда-то в репертуаре духового оркестра, в котором я играл на саксофоне по воскресным дням на площади Леопарди.

Буря аплодисментов, разразившаяся, когда я кончил, не обманула мои надежды, но я был вознагражден и большим — я увидел, как восьмидесятилетний знаменитый Антонио Котоньи обнимает мою матушку, целует ей руки и поздравляет с успехом сына.

— А теперь, — сказал мне маэстро Розати глухим голосом, — теперь ты можешь смело взглянуть в лицо фортуне.

Долгое, упорное восхождение завершилось. Впервые в жизни я поднялся на вершину и мог оглянуться вокруг. Позади было шесть лет занятий, неизменное первенство в академии и двадцать четыре года жизни. Как сказал маэстро Розати, я мог теперь смело взглянуть в лицо фортуне, иными словами, готов был предстать на суд импресарио, критики и публики.

Перспектива эта была невероятной и потому очень тревожной. Но мне снова повезло. После окончания академии у меня оказалось такое множество предложений разных импресарио, что я мог с утра до вечера ломать голову, выбирая кому отдать предпочтение.

Маэстро Розати посоветовал мне принять участие в Международном конкурсе вокалистов, который должен был состояться в Парме в июле 1915 года. Кон­курс должен был выявить и поощрить новые вокальные таланты. Участвовать в нем могли только те певцы, которые еще не приобрели известности. Организаторами конкурса были маэстро Клеофонте Кампанини, дирижер и профессор Пармской консерватории (ему принадлежала сама идея конкурса), и одна щедрая американка — госпожа Элизабет Маккормик из Чикаго (она финансировала конкурс). Победителей кон­курса ждал контракт на сезон в Чикагском оперном театре. Маэстро Кампанини и синьора Маккормик собирались проводить этот конкурс каждый год и в основном для того, чтобы перед началом сезона молодые талантливые певцы имели возможность закрепить как- то свое положение и не попасть, как это часто случалось, в цепкие лапы не слишком щепетильных агентов и импресарио.

Первая мировая война нарушила все эти хорошие планы. В последующие годы конкурс больше не проводился, а победителям его так и не пришлось петь в Чикаго. В конце концов оказалось, что единствен­ным человеком, получившим хоть какую-то пользу от этого конкурса, на который было истрачено столько денег и возлагалось столько надежд, был я.

В это знойное лето 1915 года нас собралось в Парме 105 человек: 32 тенора, 19 баритонов, 6 басов, 40 сопрано, 6 меццо-сопрано и 2 контральто. Италия была представлена очень хорошо, но конкурсу предшествовала большая реклама в печати, и много певцов приехало из Москвы, Нью-Йорка, Чикаго, Буэнос- Айреса. Наши дорожные расходы и все расходы во время пребывания в Парме в течение трех недель полностью оплачивались синьорой Маккормик.

Парма вселяла в меня уверенность. Я никогда еще не бывал на севере Италии, и все равно чувствовал себя в Парме, как дома, город этот, хоть и отличается более пышным придворным стилем, по существу — такая же провинция, как и Реканати. Я знал, что Парма связана с именем Верди и что жители города пользуются репутацией страстных любителей музыки. Насколько обоснована эта репутация я убедился на собственном опыте. Все жители Пармы, даже самый простой народ, следили за нашим конкурсом с живейшим интересом и волнением, словно это были музыкальные олимпийские игры, и принимали нас с большим гостеприимством и радушием.

Председателем жюри конкурса был профессор Итало Аццони, вице-директор Пармской консерватории. В жюри входили еще два профессора консерватории, дирижер, адвокат и мой старый знакомый, тенор Алессандро Бончи, тот самый, у которого служил когда-то мой друг Джованни Дзерри. Три недели подряд по девяти часов в день сидели члены жюри в кон­цертном зале консерватории; каждый участник кон­курса должен был спеть три оперных отрывка. А так как нас собралось сто пять человек, то времени на это требовалось очень много. Был июль, жара стояла тропическая, и все — члены жюри и участники конкурса — поглощали неимоверное количество холодного пива. Я никогда еще не пил столько пива, как тогда.

Мой черед подошел в начале третьей недели. Я спел арию из оперы «Зигурд» Рейера, последнюю сцену из «Травиаты» Верди и «О, чудный край!» из «Африканки» Мейербера. Многие из участников конкурса были очень талантливы, но большинство не отвечало даже самым минимальным требованиям из-за слишком слабой или плохой вокальной подготовки.

Результаты конкурса стали известны на другой же день. Я был объявлен «находкой» конкурса. В отчете экзаменационной комиссии в том месте, где речь шла обо мне, один из членов жюри большими печатными буквами записал: «НАКОНЕЦ-ТО МЫ НАШЛИ ТЕ­НОРА!». Последнее слово было трижды подчеркнуто красным карандашом.