Выступать в этих операх для Тоти даль Монте означало, что она должна сильно перегружать свой голос и петь колоратурным сопрано. Действительно, она приобрела всемирную известность именно как колоратурное сопрано. Самая лучшая партия ее — Лючия ди Ламмермур. Но прошли годы, и голосовые связки ее ослабли — Тоти даль Монте не могла больше петь колоратурным сопрано. Ее природный голос — лирическое сопрано — был еще нетронут и не испорчен. Но если импресарио и раньше, лет двадцать назад, не очень охотно предлагали ей партии лирических героинь, то теперь они и вовсе не хотели этого делать. И поскольку импресарио требовали во что бы то ни стало, чтобы она пела Лючию, то все кончилось неожиданно тем, что она раньше времени оставила сцену.

Твердо придерживался я всегда и другого правила — никогда не петь в операх Джоаккино Россини. То обстоятельство, что мы с Россини родом из одной провинции — он родился в Пезаро, это совсем недалеко от Адриатического моря,— нисколько не мешало мне понимать, что его оперы не подходили моему темпераменту. Из всех опер единственное исключение составляет «Вильгельм Телль». Тенор для Россини — это, сказал бы я, просто какая-то разновидность бесхребетного колоратурного сопрано.

Когда организаторы фестиваля «Флорентийский май» попросили меня исполнить Торжественную мессу Россини, я решил, что нет, пожалуй, резона так же упорно отказываться от исполнения его духовной музыки. И все-таки я очень неохотно решился петь эту мессу. Но, согласившись, я, естественно, постарался исполнить ее как можно лучше. И все же я был немало удивлен, когда узнал, что мое исполнение мессы 7 мая 1942 года в театре «Комуиале» во Флоренции побудило критиков буквально осыпать меня самыми лестными комплиментами. Я думал, что Реквием Моцарта я исполнял также хорошо. Однако они его отвергли. А вот в Мессе Россини — я сам чувствовал, что по темпераменту она не очень подходит мне — по их мнению, голос мой звучал божественно.

1943 год принес Италии большие перемены: высадку союзников, свержение Муссолини, перемирие, немецкую оккупацию, партизанскую войну, движение Сопротивления. Я никогда ничего не мог понять в политике и теперь был так ошеломлен всеми этими собы­тиями, что больше всего на свете хотел только одного — спокойно отсидеться в своем Рекапати до конца войны.

Ясно было, однако, что не время считаться с собственными желаниями. Страна раздроблена па части, разграблена: Юг отрезан барьером огня и стали, Милан и Турин подверглись чудовищным бомбардировкам. И всюду, по всем дорогам сел и городов Италии бродила смерть.

Большинству людей в то время было, конечно, совсем не до оперных спектаклей. Во многих городах даже не помнили о существовании театров. «Ла Скала» была разрушена, после пожара от театра остались одни стены. Но именно поэтому должен был жить римский оперный театр. И жизнь поддержали в нем артисты театра — человек сто — и те, что были в тот момент в Риме, и те, что приехали сюда со всех концов страны. Это были люди, чье существование целиком зависело от театра: оркестранты, хористы, рабочие сцены, электрики, рассыльные. Всем им нужен был театр, потому что всем им нужно было кормить свои семьи. Большинство солистов не испытывало финансовых затруднений, но ведь без солистов театр ни­чего не может сделать. И руководители римского опер­ного театра обратились к тем солистам, кто находился в это время в Италии, с предложением организовать оперный сезон. Это были Мария Канилья, Тито Гобби, я и некоторые другие. Я не видел причин для отказа.

Таким образом и состоялся в ту трагическую зиму 1943/44 года оперный сезон в «открытом городе». Это был, к тому же, необычайно долгий сезон — как никогда раньше. Он длился более семи месяцев — с ноября 1943 по июнь 1944 года. Залпы артиллерии союзников приближались с каждым днем, а мы продолжали петь.

Трудно было бы, мне кажется, подобрать более неподходящую оперу, чем та, которую мы исполняли 2 июня 1944 года, — «Бал-Маскарад». Спектакль окончился в час ночи 3 июня, а в восемь утра немецкие оккупационные войска бежали из города и через сутки 5-я армия союзников уже входила в Рим.

Теперь я с изумлением узнал, что я предатель: я «пел для немцев». И обвинили меня в этом не союзники, а сами итальянцы. Разъяренные толпы осаждали мой дом в Риме. Несколько месяцев я не решался выйти на улицу.

Однажды ко мне пришел какой-то английский офи­цер, чтобы разобраться, в чем дело.

— Конечно,— сказал я ему,— я пел для немцев. Я пел для всех. Для англичан и для американцев. Пел при фашистском режиме. Так же, как я пел бы при большевиках или при другом правительстве в Италии. Не понимаю, причем здесь предательство? Как вы думаете?

Офицер посмеялся и ушел.

Такая неприятная ситуация длилась примерно месяцев девять. К весне 1945 года все как будто успокоилось. Я снова стал выступать перед публикой. 12 марта я пел в театре «Адриано» на концерте в помощь беженцам. Многие потом спрашивали меня: «Когда вы вернетесь в оперу?» Про себя же я думал: «Подожду, пока меня попросят об этом». Ждать при­шлось недолго.

5 мая 1945 года, спустя одиннадцать месяцев, я снова пел в римском оперном театре. Давали «Силу судьбы». 10 мая я исполнил в академии Санта Чечилия духовное произведение Россини — «Стабат Матер». В конце июня я пел в «Богеме» в театре «Сан-Карло». Тогда я впервые увидел засыпанный бомбами, измученный войной Неаполь. В июле в Риме я пел в «Паяцах» и выступил с концертом в помощь партизанам. В августе я первый раз побывал в Сардинии и пел в «Богеме» в Кальяри.

Театр «Беллини» в Катании — это, на мой взгляд, самый красивый оперный театр в мире — красивее даже театра «Ла Фениче» — и в нем самая совершенная акустика — лучше даже, чем в «Сан-Карло». Окраска этого театра и его пропорции столь совершенны, что я никогда не мог вдоволь насмотреться на них. И всякий раз для меня было огромным удовольствием выходить на сцену этого театра.

Я выступал несколько раз в театре «Беллини» в апреле 1945 года, затем вернулся туда осенью и пел 8 ноября партию Паолина в прекрасной опере Беллини «Норма». Партия эта не очень подходила моему голосу, но тут я не стал отказываться от нее и охотно предоставил все лавры Марии Канилья. Петь в опере Беллини в его родном городе, и к тому же в самом замечательном, самом любимом оперном театре, — одно это уже было для меня счастьем. Прошлое было уже далеко. Я чувствовал, что примирился с самим собой и со всем миром.

Война окончилась, и мир, похоже было, вспомнил обо мне. Стали приоткрываться границы, и приглашения посыпались со всех сторон. Мне очень хотелось снова встретиться со своими старыми слушателями в других странах. Но судьбе угодно было, чтобы мои первые гастроли после войны прошли в стране, в которой я никогда не был раньше, — в Португалии. Май я провел в Лисабоне. Я пел в театрах «Сан-Карлос» и «Риволи» в операх «Сила судьбы», «Друг Фриц», «Норма» и «Манон Леско». Затем после нескольких спектаклей в Мадриде я уехал на месяц в Швейцарию — выступал там в концертах и оперных спектаклях.

Летом удалось выбрать немного времени и для того, чтобы отдохнуть в Реканати. Война пощадила мой дом, но за мое отсутствие в нем побывало слишком много гостей, в том числе войска союзников, которые, по-видимому, принимали его за какую-то местную достопримечательность, интересную для туристов.

Я рассчитывал, что смогу спокойно отдохнуть летом, а если буду выступать с каким-нибудь концертом, то только в Реканати. Однако вскоре я получил приглашение, которое никак не мог отклонить. Оно пришло из Мачераты, из того самого театра «Лауро Росси», который сорок один год назад дал мне случай попробовать свои силы на сцене, дал мне первую публику и первые аплодисменты. Это был театр, в котором я пел свою первую партию — партию Анджелики.

В конце августа я снова был в Испании. Если не считать моего краткого пребывания в Мадриде в этом же году, то я не встречался с испанской публикой еще со времени моего первого заграничного турне в мае 1917 года. В этот раз публика была настроена не так сурово, как тогда. Честно говоря, аплодисменты были такие бурные и такие восторженные, что я почувствовал себя просто тореадором на арене. Я постарался отблагодарить слушателей за этот восторженный прием. Тогда-то именно и решился я на то, на что никогда не отваживался раньше и чем особенно горжусь: в Бильбао, Барселоне и затем снова в Мадриде я пел в один вечер сразу в двух операх — в «Сельской чести» и «Паяцах». Эти оперы довольно часто даются в один вечер и в Италии их даже называют поэтому «пиво и газированная вода» — эти напитки очень хорошо пить вместе. Но думаю, что никто и никогда не слышал еще о теноре, который пел бы в этих операх в один и тот же вечер.[46] Руководители театров и импресарио были немало обрадованы этой моей выдумкой. Ведь я экономил их деньги — пел за ту же плату сразу в двух операх.