Рим, Рим... Сердце испуганно замирало. Зачем я приехал сюда? Зачем так бессмысленно уходят дни, недели, месяцы? Почему я теряю время и ничего не делаю для того, чтобы стать певцом? Встревоженный, я в панике бросался к Катерво и умолял его немедлен­но предпринять что-нибудь.

В своем неведении мы делали множество глупых ошибок. Много времени потеряли мы, преодолевая всяческие трудности, и потому лишь, что не знали толком, как поступить. Уже много лет, с тех пор, соб­ственно, как я впервые услышал от маэстро Лаццарини о доне Перози, я стал мечтать о хоре Сикстинской капеллы. И теперь, более чем когда-либо, я был убеж­ден, что это единственная возможность выдвинуться, проникнуть в заколдованный круг. Разумеется, думал я, после того, как я столько лет пел в соборе, меня непременно возьмут в этот хор. Я написал Абраму, ко­торый уже стал священником в Реканати, чтобы он достал мне какую-нибудь рекомендацию к дону Перози. Но просьбе Абрама архиепископ Реканати написал письмо князю Античи Маттеи, офицеру почетной пап­ской гвардии (он был родом из той старинной семьи, которой принадлежит в Реканати дворец, где родился поэт Леопарди). Князь принял меня в своих роскош­ных римских апартаментах. Я так растерялся, что у меня задрожали колени. Но смущение мое прошло, как только князь заговорил на нашем родном диалекте. Он дал мне рекомендательное письмо, но не к дону Перози лично, а к его помощнику, вице-директору хора Сикстинской капеллы маэстро Бецци.

Теперь, казалось мне, успех был обеспечен. Разве мог маэстро отказать кому-либо, если ему приносят рекомендацию от столь знатной особы, как князь Античи Маттеи? (Я не знал еще тогда, что рекоменда­тельные письма в Италии — слишком мелкая монета. Ведь гораздо легче написать несколько красивых фраз, чем сказать неприятную и горькую правду.) Радост­ный и веселый, помчался я искать Катерво, и мы вместе отправились к маэстро Бецци. Маэстро жил на четвертом этаже, и волнение мое росло с каждой ступенькой, на которую мы поднимались.

Маэстро сам открыл дверь. Он как раз собирался уходить, объяснил он. Мы стояли на лестнице, трепе­ща от волнения, и ждали, пока он распечатает драго­ценное письмо. Едва взглянув на него, маэстро тут же вернул письмо и сказал:

— Мне очень жаль, мой мальчик, но вы уже выш­ли из того возраста, когда можно петь в нашем хоре. Дон Перози ни за что не согласится взять в хор чело­века, которому уже минуло семнадцать лет. К тому-же голос у вас уже не детский, а прошедший мутацию. Боюсь, что я ничем не могу помочь вам.

Я стоял ошарашенный, не понимая, что он говорит. Катерво тем временем поблагодарил его, и маэстро закрыл дверь. Затем Катерво взял меня за руку, и мы медленно спустились вниз. Нам не о чем было гово­рить. Я проводил Катерво до академии, и в полном от­чаянии машинально побрел к своей аптеке. Все скла­дывалось совсем не так, как я предполагал. Наверное, мне не надо было уезжать из Реканати. Конечно, я был дураком, когда надеялся, что смогу добиться чего-то в этом громадном городе. До сих пор, кроме приятелей Катерво, которые, конечно, не в счет, ни­кто ведь и не слышал, как я пою. И очень возможно, что кто-нибудь, послушав меня, посмеется и скажет:

— И вы хотите стать певцом? Неплохая шутка! Неужели вы не понимаете, что это Рим, а не про­винция?!

Матушка тосковала без меня. Мне писал об этом Абрам. И если уж мне суждено провести всю жизнь в аптеке, то, конечно, прямой смысл вернуться в Ре­канати. Там у меня были, по крайней мере, друзья, своя постель со свежей простыней, горячий фасолевый суп вечером и — матушка.

На этот раз я не мог сдержать слезы и шагая по твердой мостовой виа Кавур, горько плакал. Лучи полуденного солнца, отраженные в окнах больших, похожих на казармы домов, слепили меня. Я почти не различал, куда иду, и шел, натыкаясь на прохожих. Они думали, должно быть, что я пьян. Но разве это имело какое-нибудь значение? Ведь никто из них не знал меня. Все они были чужими мне.

Вечером я вернулся домой все еще сильно расстро­енный и нашел Катерво в прекрасном расположении духа. Подобное веселье в такой ситуации говорило о полном отсутствии всякого понимания и сочувствия. По его загадочным намекам и улыбкам я понял на­конец, что у него есть какая-то новость, и ему хо­чется помучить меня. Но мне было совсем не до шуток.

- Ну и держи свою новость при себе! — заявил я.

— Хорошо, — ответил Катерво, — но тогда тебе придется сказать профессору ди Стефани, что ты не придешь на прослушивание.

— На какое прослушивание?!— завопил я.

— В воскресенье днем, у него дома, — спокойно ответил Катерво, явно довольный собой. — Он будет ждать нас. Я говорил ему о тебе в академии. Да ты знаешь его хорошо. Это Пьетро ди Стефани. Скульп­турой он занимается только для развлечения. А вооб­ще это один из лучших преподавателей пения. Я про­стить себе не могу, что не вспомнил о нем раньше! Должно быть, потому что он намного старше меня. И вообще у нас как-то не заходила речь о пении. Сего­дня я понял, что должен что-нибудь сделать для тебя, иначе ты совсем упадешь духом. Он сказал, что ему не терпится послушать тебя. Ну как, ты доволен?..

В следующее воскресенье мы чинно звонили в квар­тиру профессора ди Стефани на виа Чичероне. (Между прочим, в Италии всякий человек, который что-нибудь преподает, называется профессором.) Ди Стефани принял нас как-то преувеличенно дружелюб­но. К моему огорчению, сначала целый час пришлось смотреть его скульптуры, которые абсолютно не ин­тересовали меня. Это время он ни словом не об­молвился о том, ради чего мы пришли. Я чувствовал себя просто несчастным. Казалось, что он и думать забыл о моем голосе. И вдруг ди Стефани положил свою пыльную тряпку на мраморную группу, представ­лявшую четырех из девяти муз (остальные пять, объ­яснил он, появятся, как только у него будет новая, более просторная квартира) и произнес невероятное:

— А теперь, мальчики, оставим одну музу и перей­дем в объятия другой. — И затем добавил более опре­деленно: — Пойдемте к роялю.

Сначала он велел мне спеть несколько гамм, за­тем попросил пропеть отдельные ноты на выбор и, наконец, предложил спеть все, что я захочу из моего репертуара. Я спросил у пего шутки ради, какие имен­но мессы он предпочел бы услышать... Так или иначе, он слушал меня часа два и не сделал за это время ни одного замечания, если не считать несколь­ких невнятных «браво!». А затем, не обращая на меня никакого внимания, он повернулся к Катерво и с вол­нением — похоже, очень искренним — сказал ему:

— Знаете, милый Катерво, такого я никак не ожи­дал услышать! У вашего брата лирический тенор пора­зительной красоты. Было бы преступлением не ,за­няться этим голосом.

— Мы знаем это, — как пи в чем не бывало заявил Катерво. — Именно поэтому мы пришли к вам. Но горе в том, что мы очень бедны.

Профессору почему-то понадобилось слегка откаш­ляться, прежде чем ответить. Затем он вдруг очень живо и деловито сказал (такая быстрая перемена его настроения несколько смущала меня):

— Да, конечно, я все понимаю. Ну, поскольку это ваш брат, я могу заняться с ним на особых условиях: двадцать лир в месяц вместо тридцати. Обычно я беру тридцать лир. Но я идеалист, вы понимаете... Мне нравится растить будущее. — Он сделал небольшую паузу, для того чтобы мы осознали все как следует, и добавил: — Кроме того, было бы немалой честью ставить такой голос.

Не зная, на что решиться, я предоставил Катерво вести переговоры. Я конечно, не мог придумать, от­куда возьму двадцать лир в месяц, чтобы платить за уроки. Разве что из тех шестидесяти, которые были у меня на еду! Но я ведь и так чуть не умирал с го­лоду! А Катерво, между тем, уже договорился с про­фессором. Потом он объяснил мне:

— Я знаю, что мы не можем позволить себе это­. Но тебе просто необходимо начать занятия. Ничего, что-нибудь придумаем!

Странное поведение профессора насторожило меня, и я довольно скептически отнесся к нему. Но Катерво заверил меня, что это один из самых авторитетных преподавателей пения и что он никогда бы не стал хвалить голос, если он ему действительно не нравится. Думаю, что ди Стефани и в самом деле был хорошим преподавателем, но у меня сохранилось лишь смутное воспоминание о том, чему я научился у него за те два месяца, пока он занимался со мной. Три раза в не­делю я приходил к нему в девять вечера — ведь днем я был занят. Чтобы платить за уроки, я вынужден был лишить себя вечерней порции «пеццетти». Ка­терво тоже нелегко приходилось, и я отказался делить с ним его скромную долю. Четыре вечера в неделю, когда занятий не было, я прибегал к помощи моего друга повара, но зато в те дни, когда мы по вечерам занимались, я голодал.