— Спойте нам еще «О, чудный край»!

Шум нарастал.

— Пожалуйста, синьор Джильи, спойте нам еще «О, чудный край»!

Я решил, что если они хотят услышать меня на другой день в «Марте», то больше ничего не должен петь. Все имеет свои границы. Я натянул на голову простыню и закрыл глаза.

Но в здоровом состоянии я никогда не отказывался петь. У меня осталось чудесное воспоминание об одной великолепной августовской ночи в Венеции. В конце того же лета я выступал с концертом в прекрасном театре «Ла Фениче», построенном еще в XVIII веке. Это был благотворительный концерт, и цены на билеты были довольно высокие, потому что это был гвоздь светского сезона. Концерт окончился поздно — около полуночи. На улице меня ожидала большая толпа венецианцев.

Это был трудовой народ, скромные туристы, простые юноши и девушки. И все они, очевидно, ждали меня в надежде, что я им спою. Меня взволновало это, и в порыве чувств я сказал:

— Я спою вам на площади святого Марка!

На площади, к счастью, оказался небольшой оркестр, который еще играл, и дирижер согласился аккомпанировать мне. Между тем известие о том, что я буду петь, мгновенно разнеслось по всему городу. И люди стали стекаться на площадь со всех концов Венеции. Я стоял посреди площади под бархатно-черным небом у освещенного луной, мерцающего золотистой мозаикой собора и пел арию за арией — «О, чудный край», «Вот я и у предела», «Сияли звезды», «Ты мне явилась»... Акустика на площади была поразительная. Публика моя тоже была поразительная. Я чувствовал необычайное волнение, несмотря на некоторую усталость, когда распрощался наконец с моими слушателями.

Осень и зима сезона 1926/27 года в «Метрополитен» потребовали от меня напряженной работы, по не запечатлелись в памяти. «Ку-клукс-клан», «Черная рука» и «искренние друзья Италии» оставили меня в покое. Но комиссар полиции Энрайт по-прежнему из предосторожности снабжал меня охраной в штатском. Чтобы выразить ему свою признательность, я устроил на рождество праздник для сирот полицейских Нью- Йорка, которые погибли при исполнении своих обязанностей в предыдущем году. Я оделся Дедом Морозом, и, думаю, все, кто был на этом празднике, хорошо повеселились, потому что мои маленькие гости, которые пришли на праздник в три часа дня, ушли домой только в полночь.

В октябре, еще до начала сезона в «Метрополитен», я отправился в обычное осеннее концертное турне. Иногда мне казалось, что гастроли эти утомительны, но не потому, что я уставал от переездов из города в город и концертов. Дело в другом. Повсюду меня неизменно встречали с исключительным гостеприимством, устраивали приемы и встречи с итальянскими колониями, всюду меня каждый день ожидало море человеческих лиц, и юсе это порой отнимало у меня последние остатки сил. Но другого выхода я не видел, и было бы просто невежливо уклоняться, потому что все это было неотъемлемой частью моих гастролей. Но иногда, случалось, я получал и неожиданное вознаграждение. Так было, например, в Балтиморе, когда я встретил одного итальянского плотника — моего школьного товарища по Реканати.

Умные критики не прочь были поругать программы моих концертов: они упрекали меня в том, что я ничего не делаю для того, чтобы воспитывать вкус моих слушателей, что у меня много избитых арий и т. д. Подобная критика, однако, никогда не тревожила меня. Я не обращал внимания на нее, а думал только о том, что нравится публике.

Иногда мне удавалось вызвать интерес к музыке у людей, которые раньше никогда не интересовались ею. Одна газета в Далласе (штат Техас), например, в отчете о моем концерте в этом городе так описывала овацию, которой меня наградили там: «Публика вскочила с мест, махала программками и платками, кричала, аплодировала и бушевала, словно настоящий ураган... Очень возможно, — продолжала газета, — что синьор Джильи привык к такому приему, но в Далласе подобных выражений восторга еще никто никогда не наблюдал. Публика здесь обычно довольно равнодушна к концертам. И концерт синьора Джильи означает, что положен конец этому равнодушию, скептицизму и недовольству, которые были свойственны большинству посетителей концертов в последние годы».

Больше того, я всегда был убежден в том, что публика, которая приходит на концерт, должна получать именно то, что она хочет. И если «Сердце красавицы» относится к порицаемой категории избитых арий, то это означает только, что последующие поколения тоже увидели в ней всю ее красоту и поняли, что это одна из самых великолепных и незабываемых мелодий, которые когда-либо существовали. Я не могу согласиться с тем, что, раз эта ария слишком популярна, то ее не стоит петь.

То же самое можно сказать по поводу всех других «избитых» арий, которые я имел обыкновение включать в программу концертов: «Та иль эта», «Милая Аида», «Холодная ручонка», «О, чудный край», «Мне явилась», «Вот я и у предела», «Смейся, паяц», арию о цветке из «Кармен», «Слеза», «Сияли звезды», «Импровизация» из «Андре Шенье», «Не видел больше я» из «Манон Леско», «Небо и море» из «Джоконды», «Нежное создание» из «Фаворитки», «Жалоба Федерико» из «Арлезианки». «О, моя нежная страсть» Глюка и, конечно, неаполитанские песни. Что хотелось бы критикам услышать вместо этих арий? Я становился самым счастливым человеком, по мере того, как концерт превращался в своего рода семейное празднество, где публика забывала обо всем на свете, волновалась и кричала мне, чтобы я пел ее любимые арии.

Давно уже у меня не было новой хорошей партии, которая действительно подходила бы моему голосу. Поэтому я очень обрадовался, когда Гатти-Казацца предложил мне петь партию Вильгельма Мейстера в «Миньон», этой мелодичной и романтичной опере французского композитора Амбруаза Тома, нашедшего вдохновение в произведении Гёте. Свежесть этой оперы, ее аромат несколько улетучились со времени ее первой постановки в 1865 году в театре «Opèra Comique» в Париже. Современные постановщики пытаются представить эту оперу как произведение времен Второй империи, вместо того, чтобы отнестись к ней серьезно. Но для меня все это не имело значения. Нежные и страстные мелодии, лирическая мягкость — все это идеально подходило моему голосу, и только это было важно для меня.

На премьеру оперы в «Метрополитен» 10 марта 1927 года были распроданы все билеты. «Миньон» не ставилась в этом театре с 1908 года. Любопытная деталь: моим предшественником в роли Вильгельма Мейстера был не кто иной, как Алессандро Бончи, тот самый, у которого работал когда-то мой старый друг, повар Джованни Дзерри.

Я считаю, что нам удалось создать прекрасный спектакль, благородный, страстный. Конечно, публика встретила его восторженно. Особенно много аплодисментов досталось мне в конце III акта за доблесть, которой, должен признаться, я немало гордился. Чтобы спасти цыганку Миньон от огня, я поднял ее и, не прерывая пения, на руках пронес через всю сцену. При этом нельзя сказать, чтобы примадонна Лукреция Бори была легкой, как перышко. Вот тут я понял, что не зря тратил время на занятиях у синьора Рейли.

Я так привык много работать, что мне просто трудно было оставаться без дела во время каникул. Летом 1927 года, например, я дал в Италии шестнадцать благотворительных спектаклей. В Риме вместе с другими учениками академии Санта Чечилия я принял участие в концерте по случаю пятидесятилетия академии. На концерте присутствовали дочь короля, принцесса Мафальда, и ее муж, принц Ассизский. Потом я устроил импровизированный концерт на площади Колонна, ночью, при луне. Слушать меня собралось пятьдесят тысяч человек. Концерт начался в полночь и кончился в два часа ночи. Потом я пел в большом концерте в «Аугустео», где дирижировал сам Масканьи, а я исполнял его «Матросские сторнеллы».

В Реканати я устроил шесть представлений «Богемы» в театре «Персиани» и пел в них сам. Это тоже были благотворительные спектакли: надо было собрать деньги на покупку рентгеновского аппарата для реканатской больницы. 21 августа я дал еще один благотворительный концерт в Осимо — это около Реканати,— чтобы собрать средства на реставрацию одного средневекового замка. Концерт был костюмированный. Мы инсценировали празднество по случаю счастливого возвращения некоего Паоло Джильи после битвы при Лепанто.