Больше всего меня беспокоило и пугало совсем другое — заголовок, появившийся в одной из нью-йоркских газет: «Кто займет место Карузо?». Бедный Карузо скончался 2 августа в Сорренто. Споры, которые тотчас же разгорелись в газетах, думалось мне, были непочтительными и излишними. Это верно, как я уже говорил, что «Метрополитен» был царством Карузо. Но так было благодаря его величию, его лич­ным достоинствам, а не в силу какого-то официального распоряжения. Нелепо было говорить о нем в таком тоне, будто он основал какую-то династию, и теперь надлежало избрать, венчать на царство и помазать священным елеем Карузо II. Шумиха, поднявшаяся вокруг всего этого, вынудила Гатти-Казацца поступиться своим презрением к прессе и дать интервью газетчикам. Я полностью согласен с тем, что он заявил тогда: «Есть только два фактора, которые могут решить, кто займет место певца, — это мнение публики и время. Современный театр перестал быть театром «звезд» и давно уже стал театром труппы, коллектива. Мы стремимся только к одному — к безупречному художественному исполнению».

Эти мудрые слова не смогли, однако, смягчить неистовства и ярости жесточайшего сражения, которое продолжалось между приверженцами кандидатов на место Карузо. Поклонники и друзья теноров, которые могли бы претендовать на корону, объединились в отдельные соперничавшие группировки. Сами же виновники споров, теноры, надо отдать им справедливость, не были повинны в том, что поднялся весь этот шум. Очень неловко было встречаться со своими кол­легами — Мартинелли, Шамбле, Крими, Пертиле — в коридорах театра после того, как утром все наши достоинства и недостатки были подробнейшим образом расписаны и взвешены в газетах. II делалось это столь бесцеремонно и развязно, будто нам предстояло по крайней мере встретиться на ринге в «Медисон-сквер-гарден». Имя мое упоминалось в этой газетной полемике так часто (гораздо чаще, чем имена других певцов), что я почувствовал необходимость публично снять с себя ответственность за это. И я написал письмо в «Нью- Йорк Таймс», хотя никогда раньше не делал ничего подобного. Я писал: «Думаю, что говорить обо всем этом сейчас и называть кого-либо преемником Карузо — святотатство. Это значит осквернять память того, кого чтит вся Италия и весь мир. Ведь в наши дни стремление каждого артиста должно быть направлено к тому, чтобы удержать и сохранить художественное наследие, оставленное великим певцом, и каждый должен стараться сделать это не ради пустого тщеславия и желания приобрести известность. Упорным трудом мы должны добиться, чтобы торжествовало все чистое и прекрасное. За это боролся Карузо, и мы во славу нашего искусства должны достойно следовать его примеру».

А репортерам, которые не оставляли меня в покое, я неизменно повторял одно и то же:

-— Я не хочу быть вторым Карузо. Я хочу быть только Джильи!

Специалисты по прогнозам в этой странной кампании сделали некоторые выводы из того факта, что Гатти-Казацца предложил мне открыть сезон в «Метрополитен». До сих пор это всегда было привилегией Карузо. Как только он стал петь в «Метрополитен» с 1903 года, он неизменно открывал сезон. Думаю, однако, что предсказатели эти заблуждались, потому что мне предстояло петь в «Травиате», а это опера, где главная партия — партия сопрано, а не тенора, и не было никаких оснований полагать, что таким образом на мою голову будет возложена корона Карузо. Я понял просто, что Гатти-Казацца мудро и предусмотрительно уклонился от необходимости немедленно сделать какой-то выбор. Как показало будущее, честь открывать оперный сезон в театре

выпала мне. Но случилось это лишь через несколько лет.

Зрительный зал «Метрополитен» довольно неудачный, точнее говоря, он не отличается какими-либо архитектурными достоинствами. Но в вечер открытия сезона — это было незадолго до «депрессии Гувера» — он представлял собой необыкновенно блистательное зрелище. В тридцати пяти пурпурных золоченых ложах знаменитой «подковы» — балкона, который снимали на весь сезон крупнейшие миллионеры — Вандербилты, Морганы, Витнеи, Рокфеллеры, — демонстрировались, словно на параде, самые роскошные драгоценности и туалеты, да и все остальное, что можно было видеть в театре, представляло собой потрясающее скопление богатств.

Когда вечером 14 ноября 1921 года занавес поднялся и началась «Травиата», я понял, что отвлекая внимание публики от партии тенора к партии сопрано, Гатти-Казацца поступал исключительно правильно и тактично. Ведь, кроме всего прочего, это был первый после смерти Карузо спектакль в «Метрополитен». Несмотря на множество сверкавших повсюду бриллиантов и украшений, заметно было, что публика в трауре. Певицу Гатти-Казацца тоже выбрал не случайно. Он рассчитывал, что имя ее вызовет интерес и ожидание: это была Амелита Галли-Курчи. Раньше она пела в Чикаго, а теперь впервые выступала в «Метрополитен».

Мне очень хотелось, чтобы сопрано удалось блеснуть и петь лучше меня. Еще больше, чем тогда, когда я заменил однажды Карузо в рождественском спектакле, я чувствовал неловкость, и мне не хотелось выпячивать себя. К несчастью, Галли-Курчи пела плохо. Какова бы ни была причина — не подходила ли партия Виолетты ее голосу, недостаточно ли хорошо она подготовила партию, нездоровилось ли ей или просто она слишком нервничала, остается фактом, что спектакль она провела невыразительно, бесстрастно. Публика из вежливости скрыла свое разочарование жидкими аплодисментами. Так что, несмотря на стратегические ухищрения Гатти-Казацца, вечер этот стал вечером моего успеха — так бывает, когда лавры достаются победителю лишь потому, что не явился противник.

Под тем предлогом (очень слабым, правда, потому что у меня был теперь целый штат слуг), будто сам хочу сделать некоторые покупки, я исчезал время от времени из дому и отправлялся бродить по мрачным улицам Ист-Сайда.

На Малберри-стрит — главной улице «Маленькой Италии» — не было сияющих рекламой и блещущих чистотой магазинов самообслуживания, где американцы запасаются провизией сразу на целую неделю. Магазинчики, в которые я заходил, обычно ютились в какой-нибудь тесной конуре. Но это были итальянские магазины, где все говорили по-итальянски и все пахло Италией. Я покупал там кьянти, копченую пармскую ветчину, пармиджанский сыр, душистую зелень — базилик, майоран, розмарин, — оливковое масло, только что смолотый кофе и даже соломку к чаю — что касается еды, то тут я, простите, националист.

Но все это, я уже сказал, было только предлогом, чтобы побывать в этом районе, поговорить с людьми — с упрямыми и мужественными нью-йоркскими итальянцами, которых нужда заставила расстаться с голубым небом Италии и бороться за существование здесь, в этом мрачном, чужом городе. Как им, должно быть, тяжело, думал я, этим неграмотным калабрийским крестьянам, когда без денег, без друзей, не зная ни слова по-английски, они оказываются в этих мрачных местах! Как им, наверное, трудно, когда, надеясь найти утешение в молитве, они приходят в суровые ирландские католические церкви и обнаруживают, что даже религия стала здесь чужой, насмешливой, недоступной. Как они могут жить тут? — нередко спрашивал я себя. В каких глубинах отчаяния находят они силы для этого?

У меня редко находилось время, чтобы принять участие в заседаниях Общества итало-американской дружбы. Кроме того, итальянцы, которых я мог видеть там, давно уже не были ни бедными, ни скромными людьми, так что они мало интересовали меня. Мысль моя постоянно обращалась к тем эмигрантам, не имевшим никаких средств, которые узнавали Новый свет по неприкрытому уродству Ист-Сайда. Каждый год, пока я жил в Нью-Йорке, я часто выступал с концертами в пользу итальянской больницы и других благотворительных учреждений. Я делал что мог; но прекрасно понимаю, что этого было очень мало.

Спустя четыре дня после того, как Галли-Курчи так неудачно выступила в «Травиате», мы снова пели с ней вместе в «Лючии ди Ламмермур». На этот раз она выступила великолепно, прямо-таки блестяще. Ее голос особенно подходил для исполнения произведений Доницетти. Партия Лючии, во всяком случае, удавалась ей лучше других. 26 ноября я пел в «Мефистофеле» с Хозе Мардонесом, а вскоре после этого с группой артистов «Метрополитен» принял участие в концерте, посвященном памяти Карузо. Концерту предшествовала торжественная часть, во время которой Фьорелло ла Гуардия[29] преподнес театру от имени вдовы и дочери Карузо бюст великого певца. Сбор от концерта — почти двенадцать тысяч долларов — был послан в основанный Карузо дом отдыха для престарелых музыкантов имени Джузеппе Верди в Милане. Мне вспомнилось чествование Бойто в «Ла Скала». Почти все присутствовавшие — и публика, и артисты — были в слезах. И так же, как тогда, в зале ни разу не раздались аплодисменты. И это было очень тактично.