Матушка, однако, надеясь на самое авторитетное мнение, против которого, по-видимому, никто не стал бы возражать, рассказала обо всем дону Романо, старому священнику-французу. Но он ответил ей улы­баясь:

— Беньямино —славный мальчик, и у него мало радостей в жизни. А решить надо вам — вы его мать. Но, я думаю, ничего страшного не случится, если он поедет в Мачерату.

Матушка моя умела быть очень упрямой, когда считала, что права. На этот раз она тоже долго упор­ствовала, хотя все остальные давно уже согласились отпустить меня. Разговоров и уговоров было еще очень много. Студенты уже теряли всякое терпение. Но на­конец матушка все же уступила.

События следующих недель доставили мне много волнений. Пришлось несколько раз ездить в Маче­рату, и я уже начинал чувствовать себя бродягой. По­том я случайно узнал, почему студентам так хотелось ставить именно «Бегство Анджелики», а не ка­кую-нибудь другую оперетту. Впервые эта оперетта была исполнена несколько лет назад в Сиене. Автор ее, композитор Алессандро Билли, жил во Флоренции, но брат его был муниципальным секретарем в Маче­рате. А у любого муниципального секретаря, как из­вестно, всегда есть тысяча способов помочь или, на­оборот, помешать студентам, которые собираются ста­вить оперетту, да еще надеются заполучить платную публику на свой спектакль. В данном случае муници­пальный секретарь готов был всеми силами помочь делу, но при условии, что поставлена будет оперет­та «Бегство Анджелики» — «гениальное» творение его брата. В таком случае мы могли бы получить, напри­мер, не какой-нибудь маленький зрительный зал, а го­родской театр, балконы и ложи которого украшены красным бархатом и позолотой. Театр этот вызывал у меня такое же почтение, как если бы была зна­менитая «Ла Скала».

Какой тенор станет серьезно утверждать, что, де­бютируя, он пел партию сопрано? Но я иногда поз­воляю себе пошутить, предлагая собеседникам угадать, что я впервые пел на сцене. И когда меня просят подсказать что-нибудь, навести на мысль, я описываю костюм, в котором выступал тогда: длинное белое платье с широкими рукавами в пышных воланах, чер­ная бархатная шляпка с двумя большими белыми цве­тами и голубой зонтик от солнца. Затем я преспо­койно усаживаюсь в кресло, чтобы позабавиться расте­рянностью моих слушателей.

Я и сам был немало удивлен в тот вечер, когда в костюмерной театра «Лауро Росси» увидел в зер­кале напротив себя свою Анджелику. Щеки у меня были розовые, круглые и гладкие, и на лоб спадали темные шелковые кудри парика: девчонка, да и толь­ко! Это сильно смущало меня. Потом я почувствовал вдруг какую-то мальчишескую застенчивость, а затем и легкую панику. Там, за занавесом, сидели самые эле­гантные дамы города — во всяком случае, так мне ка­залось. Но, что еще хуже, там был мой отец. Как я смогу появиться перед ними? К тому же, я пре­красно понимал, что это не маленькая сцена детского клуба в Реканати. Я не слышал даже, как назвали мое имя. Кому-то пришлось силой вытолкнуть меня на сцену.

И тогда вдруг все сразу же стало на свое место. Все пошло как нельзя лучше, играя зонтиком, как на­учили меня на репетиции, я стал прохаживаться взад и вперед по сцене и петь свою арию: «Когда я гу­ляла здесь в прошлом году...». Эту арию маэстро Вилли вставил в оперетту, написав ее специально для моего голоса. Я считаю, что он дал мне удобный случай проявить себя. Так или иначе, похоже было, что публику я завоевал. Мне не верилось, что все эти аплодисменты и неистовые «бис» действительно адресо­ваны мне. Это было невероятно! Я расчувствовался совсем, как та девчонка, которую играл, и готов был разреветься.

Однако я проглотил слезы — как-никак я все же мужчина! — и попытался обменяться взглядом с от­цом, которого увидел в одном из первых рядов. Он сидел совершенно равнодушный среди всего этого шума, волнения, аплодисментов и даже не смотрел в мою сторону. Я страшно огорчился. Потом выясни­лось, что он просто-напросто не узнал меня в этой шляпке, с этими оборками и кружевами, и все время с нетерпением ждал моего появления.

После успеха этой арии публика встречала овацией каждый мой выход. Мне, конечно, было неловко, что на мою долю выпало так много аплодисментов — го­раздо больше, чем следовало: ведь другие, по-моему, тоже очень хорошо пели, особенно баритон Армандо Сантолини и тенор — студент Манлио Урбани (он играл моего жениха).

Урбани был славный юноша; он слегка хромал. Я помню, он тогда очень нравился мне. Много, очень много лет спустя, когда я гастролировал в Южной Америке, я пел однажды в Буэнос-Айресе на одном благотворительном концерте, организованному местной итальянской газетой «Италия дель пополо». После концерта был устроен банкет, и за столом я оказался рядом с редактором газеты, который был также и председателем организационного комитета. Мы говори­ли об обычных в таких случаях вещах: об Италии, о музыке, об итальянской колонии в Буэнос-Айресе и т. п. Потом он стал спрашивать меня, как началась моя карьера, где я учился, где начал петь. Шутки ради, я рассказал ему о своем дебюте в Мачерате, об опе­ретте, поставленной студентами, о том, как переоде­вался девушкой. Вдруг мой собеседник как-то странно посмотрел на меня, и я прервал свой рассказ, решив, что допустил, видимо, какую-то ужасную бестактность. Но он разразился безудержным смехом. Он смеялся так, что чуть не падал со стула и не в силах был вы­говорить ни слова. Видно было, что он чему-то страшно рад.

— Моя Анджелика! — закричал он наконец, бро­саясь мне на шею. Это был Манлио Урбани, мой ста­рый жених.

Премьера «Бегства Анджелики» была настоящим триумфом. И все говорили, что главным образом бла­годаря моему участию. Тотчас же были раскуплены билеты на все остальные спектакли, и нам пришлось даже дать несколько дополнительных представлений, чтобы удовлетворить все запросы. Но затем я вернулся в Реканати и все потекло по-прежнему: саксофон, ор­кестр, органные мотеты Палестрины, собор, усы, нари­сованные жженой пробкой, воскресные концерты в клубе прихода... Все было по-прежнему, и все- таки не совсем так, как раньше. Однажды голос мой уже заполнил целый театр, захватил и взволновал публику. И я почувствовал, что мог бы снова взвол­новать ее. Безусловно, я мог бы снова сделать это.

Прошло еще два года. Мне исполнилось семнадцать лет. В то лето я часто бывал в одной таверне в пред­местье Реканати, где в обвитой виноградом беседке можно было поиграть в деревянные шары. Там-то я и познакомился с неким Джованни Дзерри, поваром португальской духовной семинарии в Риме. Студенты этой семинарии обычно проводили лето у моря в порту Реканати. Сыграв две-три партии в шары, мы с Дзерри садились пропустить по стаканчику вина, и он начинал говорить о музыке. Он был родом из Романьи, а там, как известно, даже повара обожают музыку. Он много лет работал у знаменитого тенора Алессандро Бончи[8] и нахватался там всяких, очень путаных, сведений о постановке голоса. Он знал также кучу анекдотов и сплетен о разных оперных певцах, и ему явно до­ставляло удовольствие щеголять своими познаниями, да еще перед таким любознательным и восторженным слушателем, каким был я. Но под всей этой напускной бравадой и хвастовством скрывалась настоящая любовь к оперной музыке.

Услышав однажды в соборе, как я пою, он пред­сказал мне великое будущее, но при условии, что я уеду в Рим. И всякий раз потом, когда мы встреча­лись, он не уставал повторять мне: «Тебе надо ехать в Рим!». А ведь именно это я уже давно мечтал услы­шать от кого-нибудь. Нет денег? Это не препятствие, — уверял он. Он займется мною... Он позаботится обо мне... Он найдет мне работу... Я стану чревовеща­телем в каком-нибудь мюзик-холле... Он знает одного статиста из театра «Олимпиа»...

— Между прочим, ведь у тебя брат в Риме?

Действительно, Катерво так хорошо сдал экзамены в Академию изящных искусств, что получил стипен­дию и теперь изучал там скульптуру.

— Почему бы тебе не поехать к нему? А я вас обоих обеспечу едой на кухне семинарии. На день­ги, что ты заработаешь, когда станешь чревовещате­лем, ты сможешь брать уроки пения. Я знаю всех самых лучших преподавателей! И в один прекрасный день, когда ты станешь знаменитым певцом, ты вспом­нишь обо мне и пришлешь мне два билета в ложу. Какая это будет опера? «Трубадур»? А может, «Аида»? И вот он уже вовсю мечтает о моей будущей славе и богатстве.