— Нет! — граф сжал губы. — Я не желаю злить княгиню еще больше.

— Жаль, жаль, — качнул головой княжеский секретарь, укачивая на руках теперь уже вполне законного сыночка. — Мне вариант с глаголом «обнажи» больше по душе. Хотя я предпочитаю обнажать у женщины все тело, но в вашем случае можно обойтись и задранной юбкой. Поторопитесь, граф. Князь заждался…

Федор Алексеевич как давеча придержал графу дверь. Тот поблагодарил с поклоном и твёрдым шагом двинулся к дверям княжеского кабинета.

— Заждался я тебя, — сказал Мирослав, поднимаясь из кресла, когда граф, дождавшись приглашения, отворил дверь самостоятельно. — На новом месте и сон сладок? Али бой со змеем был неравен, что опосля три дня беспробудного сна богатырю подавай?

Граф стойко выдержал взгляд голубых глаз и, извинившись, опустился в кресло по другую сторону большого затянутого зеленым сукном стола, на котором горела позолоченная лампа.

— Я уже спал у вас. И пусть ваша дочь теперь мне жена, но у нас с ней договор… Послушайте меня, не перебивая…

Перед князем лежало несколько раскрытых книг, которые он тут же закрыл, а когда граф сказал «вот и все», направился к шкафу.

— Я пить не стану! — хотел остановить его граф, вскочив из кресла.

Князь медленно обернулся к зятю и смерил его долгим взглядом.

— А я тебе разве что-то предлагаю? Я вот думал, что бы тебе дать такого почитать… Вместо «Мелкого беса».

Граф стиснул губы, но все же выдавил из себя:

— Пушкина.

И заметил, как удивленно приподнялись густые светлые, с едва приметной рыжинкой, брови князя.

— Там, где сказки.

— О мертвой царевне? — усмехнулся в бороду князь и стал отсчитывать книги. — Одиннадцать томов и все с опечатками. Как такое только допустили, а еще народное просвещение называется… Нет, из первого издания дарить тебе ничего не стану, хоть оно теперь и раритет. А вот последнее издание от шестого года и подарить не стыдно. Три тома тебе хватит? На полвека?

— Хватит.

— Выпьем с горя, где же кружка… Да сколько же можно прятать мою кружку! Ну вот что со старой карги возьмешь? Сашку изводила, теперь меня… Думает, я пить брошу. А вот кукиш ей, не брошу… Вон, Федор Михайлович играть не бросил, сколько не посылал я против него Федора Алексеевича… Уж что написано на роду… А, ты не слушай меня, я просто третий день глаз не смыкаю… Твоими молитвами… Вот!

Князь опустил на стол четыре книги.

— Пушкин — панацея от всех бед. А вот Тютчев — панацея от Пушкина. Это тебе не символисты, это для души, хотя Валера неплохо пишет. Вот послушай: Ты — женщина, ты — книга между книг, Ты — свернутый, запечатленный свиток; В его строках и дум и слов избыток, в его листах безумен каждый миг… Так что ты не думай, что я тебе объясню, что у девки на уме. Заморочил ты ей голову, заморочил… Ну нельзя бабам такие вещи говорить! Ну неужто за три столетия не понял?!

— Каюсь, — тут же отозвался граф. — Сам не понимаю, зачем все выболтал…

— Ох, врешь, шельмец! Твой план белыми нитками шит. Думал умыкнуть красную девицу?

Князь опустился в кресло и принялся стучать по столу кулаком, словно городовой — в колотушку.

— Впрочем, все нитки у тебя серые. Давай правду говори. Эпоха романтизма закончилась еще в прошлом веке. Что тебе от меня потребовалось? Подданство решил сменить в связи с грядущей повсеместной нелюбовью к немцам?

— Я — трансильванец, — отчеканил граф.

— Трансильванец, — откинулся на спинку кресла князь. — Трансильванец… Австро-венгерская деревня, да? Ах, как же вы мне надоели с вечным переделом мира! Говори уж прямо, захотел свою деревню на русскую сменить?

— Я свой замок ни на что менять не собираюсь. Срок моего паспорта истекает через три дня и… Я уеду, как и обещал Светлане.

Тут граф замолчал и покосился на дверь.

— Не коси глазом! Мне скрывать нечего! А тебе есть что?

— Да, я… — граф на секунду замолчал, точно с духом собирался. — Я люблю вашу дочь. И если мне нужно ждать ее полвека…

— Да что ж это ты, родимый, романтикой так увлекся… За три дня? Я даже в театре в такое не поверю.

— Ну так Дмитрий Мережковский…

— Ну не надо про Димочку… — тут же остановил его князь, выставив вперед свою массивную ладонь. — Я его с того света достал, врачи на нем уже крест поставили… Но напугал я его знатно тогда, что аж на Кавказ убежал… Ну, я телеграмму, понятно дело, отправил знакомым, чтобы встретили его, приласкали, заявили, что стихи его читали, чтобы посмертно приятелю своему Надсону не завидовал… В человеке всегда надо веру в себя поддерживать, без веры-то тяжко… Он тогда в беспамятстве клялся, что жизнь новую начнет, если от чахотки не помрет. А новая жизнь у нас после свадьбы только начинается. Вот и женился на первой встречной. А у тебя-то какая нужда была? Девка моя не шибко умна, не шибко красива, чтобы с ума свести. Что взбаламутило?

Граф молчал, буравя темным взглядом зеленое сукно.

— А вы сами сколько княгиню знали?

— Я? — усмехнулся князь. — Я… Да и ночи единой не знал. На постриг ее готовили, тут уж за любую соломинку уцепишься, чтобы не хоронить душу живую заживо. Лермонтова читал? Ну, у Мишеньки фантазия богатая была — демон, прожженный камень, хранитель грешницы прекрасной… Ну, пусть сказка будет, она жизни горше… Ну так и не любит меня Машенька, да я и не сетую, откуда любви-то взяться за единое мгновение, когда вся любовь из сердца выплакана была… Да что мести мой сор на твой порог?! Не поедет с тобой Светлана, сам знаешь. И через полвека не поедет.

— Поедет, — твердо ответил граф и поднялся.

— Сиди-сиди, мы еще чай с тобой не пили. Сейчас дядя Ваня принесет.

— Чай? — переспросил граф, возвращаясь в кресло.

— Так чай не кровушкой единой сыт упырь будет. Нешто иван-чая никогда не пил, когда мы всю Европу-матушку им поили? Было дело такое, не только хлебом кормили. Русским чаем величали. Вот мои русалки на заре листья собирают, да высушивают в бане, каждый листик в трубочку скручивают, чтобы любо-дорого смотреть было… Еще сам Иван мне его и заваривал, кручину мою врачевать брался, да не было того снадобья, чтобы сердце вновь забилось, которое от горя остановилось, и не мыслил я, что после лады моей горемычной полюбить кого сумею. Машку любить пытался, да все не то, так почти тысячу лет и промаялся, пока Светлячок мой темень души моей не осветил. Не отпущу от себя, коль сама мне в ноги не упадет и не скажет, что землю свою родную ради мужа забыла.

— Могу я быть свободен? — осведомился граф и оперся о подлокотники, чтобы подняться, но тут отворилась дверь, и раздались шаркающие шаги дворника, который нес на подносе две дымящиеся чашки.

— Сиди, сынок, сиди… Со свободой ты еще вчера расстался. И чай спешить тебе три дня некуда. Ждали три дня, но она не восстала ото сна… Сказка-то на быль смахивает. Сказала мне через Бабайку, что не поедет никуда, что фельдшерицей заделается, на войну пойдет… Ох, подсуропил ты мне… Все мы сложа руки сидеть не станем — и ливонцев гнали, и шведов, и вас, пруссаков, прогоним…

— Я — трансильванец, — еще раз повторил граф, — а вот шведом как раз вы сами и будете.

 Князь вновь усмехнулся:

— Я русский наполовину… И ты после Светланушкиной кровушки русским стал. Пей чай, у нас за самоваром кости всем перемывают, а твои ох как звонко гремят.

Граф осторожно поднял блюдце, но в повисшей в княжеском кабинете тишине фарфор все равно зазвенел оглушительно громко. От чашки пахло кровью и еще чем-то, на вкус сладко-горьким, или же горько было во рту от мыслей собственных да княжеских слов.

— Хорош копорский чаек. Ох хорош, домом пахнет, хоть и кровью родной камень обагрен, да и сама крепость давно перестроена… — заговорил Мирослав устало. — А дома и стены лечат, полно кручиниться… Отказ ее — не вина, а любовь к Отечеству.

Граф опустил блюдце на зеленое сукно и водрузил на него чашку.

— Так почто девку совращал, коль знал, что не сунется в твою деревню, а? — мягкий голос Мирослава вдруг сделался неестественно сухим. — Ох, не послушался я Марии давеча, а бабы, они прозорливые, поболее нашего видят… Что делать-то мне с тобой прикажешь?