— Кто из нас двоих должен испугаться этой травы?

— Никто. Но откуда она здесь?

— Не все ли равно, Светлана? Я велю Раду раздобыть одеяло, чтобы прикрыть ее.

— У меня же есть пуховой платок! Это теперь почти пуховая перина…

Платком оказался узелок, который Светлана развязала длинными острыми ногтями. Из него на пол выпали шерстяные носки.

— Нянюшка…

Светлана опустилась на колени и замерла над подарком.

— Это тоже что-то означает? — спросил граф сверху.

Светлана не подняла головы и принялась расшнуровывать ботинки.

— У меня при жизни постоянно мёрзли ноги. Эту пару нянюшка довязывала последние дни.

Светлана замерла, а потом со злостью зашвырнула снятый ботинок в дальний угол.

— Светлана, умоляю вас! Ложитесь спать!

Она подняла на графа глаза: они сверкали гневом. Ничего не сказав, Светлана швырнула ему в руки второй ботинок и натянули носки на обе ноги прямо на чулки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Что? — раздраженно спросил граф. — Что вы так на меня смотрите?! У русских, кажется, есть поговорка: женатый — не проклятый.

— Он тоже не простит меня…

Светлана отвернулась и спрятала лицо в пуховой платок.

— Светлана, умоляю! Я поговорю с князем вечером. Не такая уж я плохая партия для княжеской дочери. И ваш дед благословил нас…

— Я знаю вас всего три ночи! — перебила Светлана с жаром.

— Греки считали число три совершенным.

Светлана обернулась:

— Завтра четвёртая ночь, а четыре всегда было числом Гермеса, покровителя плутов.

— Что вы хотите этим сказать? Чтобы я солгал князю?

— Нет, я только боюсь, что он не поверит в наш договор…

— А вы сами-то верите в него, Светлана?

Вместо ответа она снова, как на площади, принялась расстегивать воротничок.

— Светлана, ложитесь в гроб прямо в платье! — Фридрих нагнулся к жене и перехватил ее руки. — Вы все ещё не полюбили меня. Придёт время, и я помогу вам снять другое платье. Гроб большой, но для двоих в нем все равно не хватит места. Скажите, где лежит ваш «Мелкий бес», и я велю Раду принести его для меня.

Граф отошёл к двери и позвал оборотня. Тот видимо поднялся с пола, потому судорожно одергивал пальто. Светлана объяснила, как найти нужную книгу, и, поклонившись, Раду удалился.

— Вам что-то нужно, граф?

В коридоре снова стоял Федор Алексеевич, но на этот раз без пиджака.

— Ничего… Хотя постойте! Возможно, вы лучше меня сумеете уложить Светлану в гроб?

Федор Алексеевич вскинул на просителя темные глаза, в этот раз прищуренные:

— Ступайте вон, товарищ дорогой! Я позову вас, когда молодая будет крепко спать.

Но Фридрих остался стоять у приоткрытой двери, слушая тихие всхлипывания жены.

— Ну полно, Светланушка, полно… Утри слезы, горе ты мое… Не живая ты невеста, а мертвая, так что поздно плакать по себе, поздно… Нами ты была любима и для милого хранима…

На пушкинских словах граф отошёл от двери и решил дождаться Фёдора Басманова в гостиной с роялем, чтобы сказать ему то, что собирался сказать вечером Мирославу Кровавому. Что-то странное по-прежнему чудилось графу в молчании Фонтанного дома. Словно кто-то следил за ним. Однако Фридрих не решился обернуться и продолжил спокойно смотреть на закрытый рояль. Вскоре непонятный шорох снова раздался за спиной, уже ближе, и на этот раз граф обернулся — никого. Но тут витиеватая колонна ожила: из-за нее выплыла княгиня в своем белом полупрозрачном кружевном платье, которое скрывало прелести мертво-юного тела намного хуже распущенных до пола черных волос.

— Ах ты, шельма прусская! Старый люд сказывает, что гость на порог — счастье в дом, но не всякого гостя на порог пускать следует. Позабыл уговор наш? Наказывала тебе, собаке, не сметь Мизгирем становиться для дочери моей. Женился он значится, вона как оно теперь величается, аспид ты басурманский. Аль не говорила тебе, сукину сыну, что кара моя материнская похуже геенны вашей огненной станется? А… Ирод окаянный! Глаза-то твои бесстыжие… Ну, ничего-ничего… Честь девичья до порога, да не до твоего. И пальцем своим поганым к дочери моей не прикоснешься, тварь смердящая. А… Иди-ка сюда, за порог, ночи-то у нас белые, да дни солнечные, а то редкость великая для нашей серой жизни, так как же на солнышко наше петербургское не полюбоваться твоими темными омутами… А…

Острые клыки блеснули под коралловой губой, а в белой рученьке — серебряное распятие появилось. Граф судорожно прикрыл лицо руками и отпрыгнул к двери канцелярии. Княгиня неотступно шла следом.

— Вон отсюда! — завизжала Мария, как безумная. — Вечером собственноручно смету твой пепел и выброшу как сор из нашего дома.

Она надвигалась на него с распятием, и граф еще раз отпрыгнул назад и ударился спиной о закрытую на день дубовую дверь приемной с такой силой, что люстра дрогнула и пала с потолка вниз, разлетевшись вдребезги у ног Фридриха.

— На счастье! — усмехнулась Мария, занося босую ногу для последнего шага, который заставил бы трансильванца проломить дверь прямо на улицу, но тут распятие с грохотом полетело на пол, и обе руки княгини оказались стянуты, словно путами, сильными руками Мирослава.

— Пусти! — завизжала Мария и впилась клыками в рукав мужниного пиджака, одновременно пытаясь лягнуть его ногой.

Князь навалился на жену всем телом, заставив осесть на пол, и руки его неспешно стали гладить черные волосы. Он все сильнее и сильнее прижимал княгиню к груди, шепча:

— Ну полно кручиниться, лебедушка ты моя! Полно! Суженого конем не объедешь.

— Да какой же он суженый! — княгиня попыталась вырваться из объятий мужа, но лишь порвала кружева, полностью обнажив белое плечо. — Страстей девочке нарассказывал, мозг одурманил и… Обычай русичей! Да дыба и острог на веки вечные ему, а не свадебка! Неужто нет жалости в тебе, Мирослав?! Неужто немцу девочку нашу на поругание отдашь? Вспомни, как дни не спали подле колыбели, как ночи напролет вышивала для нее… Неужели осрамим ее перед всем светом? Да хоть кому отдавай, но не ему! Не позволю! Не позволю!

Княгиня рванулась от мужа, оголив и второе плечо.

— Федька! — закричала так, что затряслись люстры в соседних комнатах. — Где тебя, собачья башка, носит?! Выметай немчуру поганой метлой отсюда…

Голос Марии затих, как только рука князя вжала ее голову в жилетку еще сильнее. Она сдалась — тонкие руки скользнули по плечам князя вниз, и черные волосы засыпали паркет вокруг его коленей.

— Лада моя ненаглядная, какой палец ни укуси, все больно!

Тонкое тело княгини сотрясли немые рыдания, и князь принялся наглаживать смоляные волосы вдоль худой спины, осторожно касаясь светлой бородой темной макушки. Вдруг он вскинул глаза, и его пронзительный синий взгляд уперся в бледное лицо графа фон Крока, который продолжал сидеть на полу у входной двери.

— На мой сор не гляди, да свой в мой дом не мети, — сказал князь тихо. — Какова березка, такова и отростка, да тебе не впервой… Помни, сынок, жена — не сапог, с ноги не скинешь. Ступай к ней, не время с тобой лясы точить, царевич наш заморский. Ступай!

Граф шумно поднялся, и от его воспаленного взгляда не укрылось, как дернулось тело княгини, и то, что князь прижал ее к себе еще сильнее, полностью зарывшись лицом в черные волосы. В три шага оказался Фридрих в коридоре, где тут же столкнулся с Раду. Книга в руках оборотня дрожала.

— Ну полно, тебе-то что надо?

Раду молчал.

— Не замолвлю за тебя ни словечка, но и супротив ничего не скажу. Каждый кузнец своего счастья.

На этих словах распахнулась дверь гостевой спальни, и Басманов молча прошёл мимо трансильванцев в другой конец коридора.

— Федор Алексеевич, не уходите!

Граф попытался ухватиться за рукав сорочки, но княжеский секретарь ловко вывернулся и еще шаг в сторону сделал, оставшись к гостям спиной.

— Я знал, что так будет! — сказал он тихо, пряча руки за спиной. — У меня такой же темный дар, как и у вас, Фридрих, имеется. Пообещайте мне увезти внучку мою отсюда насовсем.