— А то, что знать тебе не надобно. Вон ступай…
— Ухожу, ухожу, бабушка… Только как…
Глянула Туули на босые ноги и туфли, которые внучка в руках держала, прошла сквозь зыбкие клубы дыма в угол и вернулась с мешочком.
— Пошла вон…
Уже не в приказном тоне сказала, но по-прежнему тихо. Поклонилась Светлана старухе в пояс и скрылась за тяжелой дверью. Даже отошла шагов на десять, прежде чем на пенек присесть, чтобы к ногам лопухи с мазью приложить. Закрутили ноги, точно портянкой, и туфли натянула, подвязав их на манер лаптей вытащенной из волос лентой. Потом вздохнула тяжелешенько и поплелась к дому — торопиться некуда, там ее до заката никто не ждет, а в лесу ждут в любое время дня и ночи, да не велено князем к омутам близко подходить. Не велено, а хочется, только ослушаться при госте нельзя — княгиня научила мужа чтить этикет и дочь достойно воспитала, а что до русалок — так ненавидела их барыня лютой ненавистью и дня три, по возвращении с дачи, не допускала с князем встреч в одних комнатах: все ей рыбой воняло… Впрочем, и князь не особо искал тогда с женой встреч. Недружно жили родители, ох недружно — и отсутствие семейной идиллии в Фонтанном доме куда больше отвращало юную княжну от замужества, чем все причитания Туули вместе взятые.
Светлана шла то быстро, то медленно. Ноги не болели, но шелковые ленты не держали лопухи и постоянно скатывались по ноге гармошкой. Светлана поправляла их и шла дальше, прислушиваясь и оглядываясь, не бегут ли за ней волки. Нет, бросили ее — позабыли и княжеский, и графский наказ. Но в лесу светло и приятно — некого бояться, да и лес всяко безопаснее гранитных мостовых Петербурга будет даже ночью.
И все же Светлана с облегчением вздохнула, когда опустилась на скамейку возле дома и сняла с ног лопухи — ножки, как у младенца, чудо мазь у Туули, чудо… Пусть и с Сашенькой бабка чудо сотворит, не виноват он, что юродивый…
Огляделась Светлана — странно пусто вокруг, куры не кудахчут, петух не поет. Походила княжна вдоль лавки и тихо свистнула — никто не отозвался. Задумалась — куда делась Аксинья? Она мала для любовных игр, пусть и в прабабушки княжне годится. Всегда в крапиве дожидалась возвращения сестриц. Позвала княжна русалочку по имени — снова тишина. В прятки играть удумала. Заглянула тогда Светлана в сени, схватила грабли, завалив все вилы, выругалась в голос, как дворник дядя Ваня бывало на хулиганистых мальчишек, и вернулась во двор, чтобы в крапиве пошарить: не нашла русалочку, зато вытащила граблями петуха. Дохлого. С болтающейся шеей.
— Вот те раз…
Оглянулась Светлана — пусто. Как-то нехорошо ей сделалось, передернула она плечами, но все же донесла петуха на граблях до скамейки, там и оставила. А грабли в сени вернула и тихо поблагодарила хозяина за них и извинилась за шум.
— Так не спят они, — высунулся из соломы длинный нос Кикиморки, а потом и вся она вылезла, отряхнулась, одернула на тощем теле сарафанчик и прошастала вниз на своих куриных ногах. — Петуха Аксинья-злодейка придушила, вот и не спят… Без петушиного крика утро у них не наступает, видать…
Нос вздернула и стала тыкать им в рубаху княжны, и только тогда Светлана увидела, что от носа нить тянется прямо к веретену, которое неустанно крутила в руке Кикиморка.
— Не спят днем. Значится, ночью спать будут, а мне снова к прялке не подойти…
— Да кто не спит-то?! — топнула обутой ногой княжна.
— Да басурманин ваш и не спит! — Нос у Кикиморки от волнения надвое разошелся, точно клюв у цапли. — Чтоб ему еще раз в сундук свалиться!
— Граф? Здесь?
— Здесь…
Это ответили уже из-за стенки, и Светлана так вздрогнула, что аж подпрыгнула. Потом сделала несмелый шаг к двери, но наступила на куриную лапку — Кикиморка между ней и светелкой встала, намертво…
— Голодные они…
— И что?
— А то, — буркнула Кикиморка.
И принялась вдруг круги вокруг княжны наматывать, и все сильнее и сильнее затягивалась у Светланы талия, что кругу на десятом она уже и вздохнуть не могла.
— Помилуй! — взмолилась княжна.
— И не подумаю… Распоясанная ходишь тут, тень на плетень наводишь…
— Куда и что я навожу? — рассмеялась княжна звонко. — Снова ты все попутала, Кикиморка!
— И не попутала, это ты попутать меня хочешь… Куды пошла?
А Светлана идти никуда и не могла — крепко примотана была к веретену Кикиморки.
— Пусти!
— И не подумаю… Куды собралась, спрашиваю?
Светлана зло сощурила глаза:
— Ты плохая хозяйка тут, а я хорошей буду. За петухом пошла. Что добру пропадать, а злу голодать?
— Светлана, я сегодня очень добрый… — снова послышался из-за двери голос графа фон Крока.
— Вот вы-то точно, граф, вздор городите! — рассмеялась княжна. — Вам никак по табелю о рангах добрым быть не положено. Да пусти ты, злыдня! Сейчас на вилы тебя посажу!
И снова в сенях все повалилось, и снова раздался за дверью голос графа:
— А вам, Светлана, самой добротой быть положено…
— А я когда голодная, всегда злая, — проговорила княжна, вырывая из рук Кикиморки веретено. — А каша моя в печи, а у печи вы, а во рту у вас кровавой росинки еще не было…
Она заткнула веретено за пояс, который накрутила ей Кикиморка, и, вернув вилы на крюк, пошла во двор. Кикиморка следом выскочила.
— Ручки белые марать не будешь, красавица? — ехидно проворчала она, когда княжна остановилась над мертвым петухом.
— Не буду, — гордо выдала она. — Твои-то на что будут? И знаю, все равно за мной пойдешь…
— За тобой не пойду, за веретеном своим пойду, родимым, — закудахтала Кикиморка, хватая петуха под мышку.
Светлана потащила ее в сени, дверь плотно прикрыла и постучалась к графу.
— Открывайте, не бойтесь, — шепнула она, хотя следовало сказать «не бойся» да про себя, а то сердце так в горле стучало, аж под самым подбородком, что не ровен час зубы в разные стороны полетят.
— Да как же я открою, коль я узником тут, а не гостем гощу.
Светлана рванула дверь на себя, потом одумалась и толкнула, даже плечом налегла. Знала, что замка нет.
— Кто держит ее? — выкрикнула княжна звонко.
