– Да нет, наоборот. Они настолько откровенны, что хочется поверить во все, что в них утверждается.

Апрель давил на легкие.

Нечем было дышать.

И именно вдох-выдох и должен быть сейчас такой незаметный, чтобы никто не обнаружил, что ты еще жив.

Такие ощущения преследовали Кобу все то время, как он, после ареста Курнатовского, скрывался по разным углам.

Но находился он еще в обсерватории, хотя и был уволен накануне, упросив на это начальство.

И вот в комнатешке, что была на некоторое время его, сейчас скопилось несметнее количество того, за что и Сибирь покажется ближе Гоби.

А аресты все продолжаются. И он, как ему кажется, дышит через раз.

И, может, эта незаметность и не позволила обнаружить и обезвредить его.

А потом наступило Первое мая уже нового века…

Было жарко и душно.

Но именно такая погода, наверно, и должна была состояться в такой знаменательный день.

Если бы тифлисцы были более наблюдательными, они бы обратили внимание на горцев, которые неведомо откуда понахлынули, чтобы появиться именно в центре города.

О том, что это были горцы, можно судить по их наряду. Они были одеты в теплые пальто и бараньи шапки.

Но это, как оказалось, были те самые демонстранты, о которых давно поговаривали в Тифлисе.

А вырядились те так по простой банальной причине, чтобы нагайки, коль они пойдут в ход, нанесли им меньший ущерб при недоброй встрече с конниками.

А вскоре над толпой взвился плакат: «Долой самодержавие!».

Коба впервые наблюдал неуправляемую, жуткую в своем отвращении от всякого здравого смысла, власть толпы.

Он видел старика со съеденными зубами, который, отплевываясь неведомого от чего, кричал:

– Кровопийцы и византийцы, черт бы вам в аду помог!

А, может, это он пел.

Во всяком случае, слова ложились, кажется, в рифму.

Баба с подбитым глазом тоже пыталась из-за спин более рослых мужиков, что называется, взвиться над толпой, потому как в руках у нее был неопределенного цвета флаг.

Но более всего было молодежи.

И среди нее его вчерашние однокашники – семинаристы.

Они шли плотным строем и тоже бубнили какие-то складушки.

Конные налетели внезапно из какого-то переулка и, что называется, располовинили толпу.

Одну ее часть прижали к правой стороне улицы, вторую – к левой, и стали – нахлыстом – орудовать нагайками.

Вой, крики, визг.

Коба не дурак, чтобы подставлять голову, потому скрылся в подворотню. И оттуда наблюдает, как в две нагайки была свалена наземь баба с флагом. Как упал под ноги лошадям беззубый дед. Как прыснули в разные стороны семинаристы.

А на земле то там, то сям бурели кровавые пятна.

И в это самое время во двор, в который забежал Коба, влетела женщина.

Он с трудом узнал в ней Розу – племянницу Ханы.

– Вы что тут делаете? – спросил он.

– То, что и ты, – ответила она, – спасаюсь.

И тут же сюда вломились двое верховых.

Коба моментально перескочил через какую-то загородку и оказался в соседнем дворе.

За его спиной остался истошный визг Розы.

Угрызения преследовали его все то время, пока он добирался до своего дома в обсерватории.

Но переступить его порог ему в тот день было не суждено, так как оттуда вышло сразу несколько жандармов, волочивших литературу, которую не сумел Коба распространить перед демонстрацией.

А вечером он неожиданно встретился с мужем Ханы Иосифом Машиошвили.

– Живой? – спросил он Кобу, словно тот возвращался с какого-то циркового трюка под куполом «шапито».

– Как видите, – ответил Коба, даже не показывая того, что участвовал в демонстрации.

– А ты тут, случаем, – обратился еврей, – нашу Розу не видел?

Внутри Кобы что-то дрогнуло.

Наверно, это был тот орган, который заведует честностью. А может даже и раскаянием.

Но он сумел сконцентрировать волю и спокойно ответить:

– А чего ей здесь делать?

– Она ходила бастовать. Вернее, вдохновлять тех, кто слаб душой.

Слова ели словно блохи, и Коба стал почесываться.

Потом вдруг вспомнил наказ, данный партийцам Центральным комитетом: ни в коем случае не показывать свою явную принадлежность, не давая повода подозревать, что перед кем-либо истинный партиец.

И на этой расслабленности он произнес:

– Если бы я ее видел, то непременно оказался рядом с ней.

Она самая умна женщина на свете.

Иосиф, загребая башмаками землю, побрел дальше.

А Коба, как учили, тут же исчез.

Коба знал, что это существует, но никогда не испытывал сам.

Оно и звучит как-то полуотвеченно – «нелегальное положение».

Последнее время он стал, можно сказать, привязываться к словам. А все началось с одной встречи.

Как-то остановил его старый сапожник, давнишний друг отца, и сказал:

– Слышь, демонстрацию у нас учинить хотят?

Ну, естественно, Коба сделал вид, что вообще слышит об этом впервые.

И дед ему поведал:

– А ведь в этом слове-то что главное?

И тут не воспылал любопытством начинающий революционер.

– Демон, – вот что, – не стал томить старик.

Коба про себя усмехнулся.

Он много теперь должен делать потаясь, потому как разом утратил гласное упоминание не только своего имени, но и тех кличек, которые его сопровождали.

– «Демон», – повторил он про себя. – А что же значит «страция»? Может, страсть. Это тоже подходит. Многие на демонстрации видятся людьми, только что пережившие оргазм.

Если хочешь в Тифлисе потеряться, иди на базар. Вот именно так и шлялся Коба, больше чем уверенный, что жандармы ищут его в другом месте.

Но неожиданно заметилось, что какой-то взгляд чуть пристальней остановлен на нем.

И он тут же выхватывает у какого-то продавца курпяй и кричит:

– Покупайте смаху лучшую на Кавказе папаху!

Продавец смеется. Любопытствующие глазами увядают. А он идет дальше, вдыхая струистую вкусность достывающих на углях шашлыков.

Он, как бы из ручья в ручей, входит из чьего-то спора в мирную беседу.

Вот пожиловатый грузин говорит своему молодому собеседнику:

– И в результате этой скупой любви, скупых взаимоотношений, рождались – и тоже скупые – дети.

Этот разговор справа.

А слева некто почти шепчет:

– Это была тихая жизнь, в которой давно и надолго поселилась тайна.

– Не бывает жизни вне слухов, – назидает старичок, что справа.

– Люди чахли от одичания, – шепталось слева.

А впереди болезненно пухлые размышления о будущем.

И вдруг – встреча. Симон Тер-Петросян откуда-то вывернулся. Глянул на Кобу, как на обреченного.

– Ты что тут делаешь? – спросил полушепотом.

Коба – так же – ответил:

– Свободой торгую, а нищету так раздаю.

Но шутка не трогает Камо, как когда-то, тогда еще Сосо, прозвал своего друга из-за того, что тот именно так произносил слово «кого».

– И куда ты теперь?.. – по напряженности вроде бы простых вопросов Коба понял – Камо уже знает, что его всюду ищут жандармы.

И – как-то неожиданно – вспомнил одну особенность друга, когда тот, взяв в руки большую Библию, бойко читал любые псалмы. А как доходил до заповедей, тут же засыпал, причем самым натуральным образом.

И еще Камо умел как-то особенно искренне радоваться, забывая негодовать тогда, когда этого требовали обстоятельства.

Коба делил друзей на три, можно сказать, категории.

В первую, естественно, входили самые надежные. Как раз те, которым можно было доверять тайны и – запросто – принимать от них помощь и поддержку.

Во вторую он отряжал тех, которые большие желания только щекотами микроскопическими победами.

Это были, так сказать, парадные друзья. С ними хорошо иметь дело, когда рядом толпа и они преданно ждут твоей очередной, как правило, глупой выходки.

И муравьиное усердие делало их старание себя проявить почти нулевым.