Эта мысль, вообщем-то, не его.
Ее когда-то озвучил Мардас.
Как розы среди зимы,
Тепличны сделались мы.
Эти строки из песни, которые учитель любил выкартавливать в минуты легкого подпития.
«Нужно съездить к матери», – думает Коба и продолжает шагать рядом с сосредоточенным Розенфельдом.
Кто-то ему сказал, что революционер по чувствам должен быть русским, но разуму кем угодно, а по внешности иудеем.
И вот сейчас с одним из таких гибридов он идет.
Пока что в неведомость.
Но по адресу.
Хозяин – раболепен.
Значит, в самом деле ушиблен идеей.
По фамилии более чем не грузин – Морочков.
Руки выдают подозрительность.
Пальцы не находят себе применения.
А – по слову – сдержан.
Это как раз то, что нужно.
Болтуны, как уже заметил Коба, более чем прозаичны.
Один даже признался:
– Заарканю тайну душой, и она в ней как пойманная рыба бьется. Так и норовит на волю вырваться. И тогда начинаешь разными аллегориями сыпать. А то и просто-напросто – и без оных – проговоришься.
Вечер Коба проводит, однако, в одиночестве.
Надо остыть от того, что полошит душу.
Конечно же, от подозрительности.
Не думал, что она скопилась в нем в таком количестве.
И на водку налегал,
Нелегал.
Эту – полупритчу – слышал он в каком-то кабаке.
Там – разгул безмнения.
Еще по приезде почти столкнулся с начальником тюрьмы.
То ли сделал он вид, что не узнал Кобу, то ли в самом деле не думал его тут повстречать. Хотя – по документам – наверняка он значился во Всероссийском розыске.
Опять в душе заворочались стихи.
На этот раз неведомо чьи:
Начинается в Сибири
Смысл, какой легко понять,
Всем, кто раз, два, три, четыре,
Смело превращает в пять.
Арифметику расчета
Знает каждый идиот,
Что на плаце эшафота
Время больше, чем идет.
Время мчится и искрится
Православною слезой,
Чтоб однажды оступиться
Под лихой командой: «Стой!»
И покатится покато,
Бесшабашна и легка,
Чем-то пагубным богата
Безнадежная башка.
Стихи едят сознание и подмывают самого взяться за перо.
Что-то такое шутливое выдав:
Не в Астрахань мой путь,
Не в Элисту.
Пробегусь лишь рифмами
По листу.
И лист рядом.
И рифмы под богом.
Но это все несерьезно.
Не затем он бежал из ссылки, чтобы заниматься всякой ерундой.
Хотя тот же Розенфельд сказал:
– Интеллектуально мы слабы.
Даже дремучи.
Потому работы непочатый край.
И вот ею-то и надлежит заниматься Кобе.
8
Кажется, в этом слове выкартавливалось не только «р», но и «д».
– Нас опередили!
Ленин повторил это дважды.
– Самым невероятным способом опередили!
Свет мерк за окном. День уходил на убыль.
Ворох газет на столе у Владимира Ильича уже не пах типографской краской, хотя это были совсем свежие газеты, от них несло прахом времени, которое жгло себя у всех на виду.
Одно время Ленину хотелось выкинуть все эти газеты к чертовой матери. Так надоело читать образчики заигрывания французской буржуазии с наиболее левым из меньшевиков Чхеидзе.
Но нужен какой-то ответный ход.
Но – какой?
Как показать, что большевики способнее, чем о них думают все, кто стоит по отношению к ним в оппозиции.
– Чхеидзе… – вновь повторил он, вышуршил из газетного множества, где этого лидера довольно прилично ругают.
Тикают часы.
Идет на убыль день.
Рождается новая эпоха.
Он это чувствует.
Хотя настоящих схваток еще нет.
Есть только предболье.
– Нас опередили!
Буржуазная революция в России – это не начало чего-то грандиозного. А, скорее, конец того, что естественно отжило.
Хватает лист бумаги.
Сейчас нельзя сидеть не только сложа руки, но и сложа ручки.
Попутно ухмыляется такой шутке.
Пишет Карпинскому.
Размашисто ставит – как диагноз:
«Чхеидзе колеблется».
Значит, нужен решительный разрыв с социал-патриотизмом.
Вслух говорит:
– За оборонцами может идти только недальновидный.
И как бы продолжая с кем-то спор, произносит фразу, в которой нет «р»:
– Никакого ни с кем сближения.
Видимо, слово «партии» специально опущено, хотя оно явно подразумевается.
Никогда не думал, что ему обрыднет собственная картавость.
И опять – безэрное:
– Нужна полная ясность.
И откуда-то – как камень в омут:
– Нас опередили!
И дальше, как бы в противовес всему, что мелко трепыхалось на отлоге вчерашнего дня:
– Мы за ЦК в России, за «Правду», за свою партию, за пролетарскую милицию, подготовившую мир к социализму.
Конечно, это надо записать.
Оформить, как говориться, документально.
Но годы.
– Наш ЦК – на века!
Очень неплохо звучит.
Вся остальная, раздробленная оппозицией мелочь не может влиять на политику общества.
Это осадок, который остается после того, как обретается прозрачность.
И стерильность тоже.
Хотя какая может быть чистота, когда революция – это все же муть.
Особенно в умах.
Сейчас в России идет отстой.
До будущего взбаломучивания.
Владимир Ильич не заметил, когда в комнату вторгся полуморозный воздух и вместе с ним свежий привкус типографской краски.
Новые газеты!
Скорее, как по ступенькам, пробежаться по заголовкам.
Вот, нашел.
В Петрограде создан Центральный комитет.
– Какая прелесть!
А манифест чего стоит!
Он бегает по комнате.
Уже не замечается картавость:
– Требуется закрепления революции!
Он – на полушаге – роняет себя в задумчивость.
Ведь столько вокруг политических организаций, которые не раз просклоняли слова, что они «рабочие» и «социалистические».
А на самом деле…
– Но истинное не скроешь.
Он как загнанный зверь.
Первый зверь революции.
Ручной, потому что на свободе.
– Партия, партия нужна! Своя партия. Без примесей и подмесов. Именно для выборов в Учредительное собрание. Или для свержения правительства Гучкова и Милюкова.
Про себя думается: слишком много в этих фамилиях русскости. Как икры в неотметавшейся рыбе.
И ни одного псевдонима.
А это уж совсем не по-революционному.
Неведомо зачем, но Ленин открыл окно.
Но вместе с мартовской прохладой в комнату стал вползать табачный дым. А заодно и голоса тех, кто где-то совсем рядом курил.
– Я думал, она проявит целомудрическую стойкость, – говорил шепелявый баритон. – Ничего подобного. Только обозначила свою невинность.
Ленин захлопнул створки.
О чем говорят!
Да разве это имеет отношение к тому, что сейчас происходит в мире?
Часы отзвенели какой-то, уже совершенно не важно какой час. Это только надкус будущей эпохи.
Эпохи, которая ужаснет одних и обрадует других.
И каждый будет гордиться, что она выпала именно на его жизнь.
9
Никогда Ленин так не торопил весну.
И не затем, чтобы она скорее проходила, а затем, чтобы особенно не задержалась на земле, знаменуя нежность, граничащую с безволием.
