Но, тем не менее, однажды – в этом же «аквариуме» его нашли с простреленной головой. Рядом лежал браунинг.

Кто и когда передал ему оружие, так и осталось тайной. А следствие констатировало именно самоубийство.

И только та девушка-аспирантка, что сейчас готовилась стать женой главврача психбольницы, была уверена, что ее коллегу попросту убили.

«Убрали», как это принято квалифицировать последнее время.

Свадьбу откладывали из-за поста, который на сей раз был неимоверно длинным.

А через два месяца началась война. С Японией.

Шел тысяча девятьсот четвертый год.

Год кончины Антона Павловича Чехова.

– Давайте начнем с того, с чего приличные люди кончают.

Говоривший ждет естественного. В этом случае вопроса. Но его не следует.

– Вы спросите с чего начнем именно? – краснобай явно хочет расшевелить своего не очень разговорчивого собеседника и, видимо, поняв, что ему это не удастся, говорит то, что можно сформулировать менее витиевато:

– Давайте прощаться. – И уточняет: – До следующего раза.

– Чего от тебя ему было нужно? – спросил, подойдя, Курнатовский.

– Пока это знает он один, – ответил Коба. – А догадываемся мы оба.

– Шпик – не унимался Виктор Константиныч.

– Не будем так категоричны.

– Однако именно накануне нашего большого дела надо быть особенно осторожными.

– Так я ему даже не подарил своего голоса.

Уже дома, лежа в постели, «гоняясь», – как он шутил, за сном, Курнатовский несколько раз повторил последнюю фразу Кобы: «Я ему даже не подарил своего голоса».

Именно многословие загоняет настоящее дело на позиции, с которых не атакуют.

И в разговоре об этом Коба как-то сказал:

– Это в книгах надо писать, что после того, как наступил рассвет, заголосили птицы и загомонили люди, а в серьезных речах достаточно одной фразы, что день настал.

Курнатовскому все больше и больше нравится Джугашвили.

В походке стремительный, почти летящий, в суждениях он вдруг превращается в мудреца.

Когда же уже поверишь, что он являет собой умудренную годами основательную личность, он выкинет что-то такое юношеское, что несостоявшийся поп по дерзости явно тянет на дьявола.

Сейчас для Кобы, да и для него, Виктора Константиновича Курнатовского, наступает самый ответственный период, если не всей жизни, то того отрезка, который пал на революционную борьбу.

Они с Кобой должны ознаменовать начало нового века грандиозной по меркам Тифлиса демонстрацией рабочих.

Провожая его в Питер на партийную работу, Ленин говорил:

– Нам важно не только политически зарядить трудящихся идеей бороться за свои права, но и доказать, что иного пути просто нет.

Коба это понимает без слов. И еще кое-кто.

А остальным пока просто интересно, во что это выльется и обернется.

Тем не менее, идею, что на первомайскую демонстрацию надо придти в теплых пальто и зимних шапках, восприняли без смеха.

Ибо многие уже знали, чем нагайка отличается от шерстяного пояса.

По касательной вспомнил нынешнюю неожиданную встречу.

С однокашником.

– Говорят, – сказал тот, – ты с самим Лениным ссылку отбывал.

– Зря не скажут, – отшутился Виктор. И для уточнения адреса добавил: – Это доподлинно один господин Енисей знает.

И вдруг однокашник, чуть притушив голос, сказал:

– Ведь ты успешным человеком мог быть.

– А разве я сейчас безнадежен? – уточнил Курнатовский.

– Ну сознайся, разве гоже человеку, получившему высшее образование за границей, тратить жизнь на ту российскую, на ту русскую утопию, от которой Россия не избавится никогда.

– Это какую же?

– Что можно без царя, в том числе в голове, править такой непредсказуемой страной.

– Да, – просто ответил Виктор Константинович, – власть надо отдать народу. А он, уверяю, распорядится ею не хуже царя.

– Вся беда, – не унимался однокашник, – что рая на земле для всех не будет никогда, сколь бы вы его не декларировали.

– А рай нам и не нужен. Была бы сносной жизнь. У всех.

Говоря с однокашником, он мучительно пытался вспомнить его имя.

Фамилия всплыла сразу. А вот имя ускользало из памяти – то ли Федор, то ли Федот, а может, Феофан.

Что на «ф» – это точно.

Но однокашника звали Пантелеймон. И в Тифлисе он работал при цирке.

– Что же ты там делаешь? – поинтересовался Курнатовский.

– Диких зверей дрессирую.

– Но ведь ты тоже инженер! – вскричал Виктор Константинович.

– В какой-то мере, – согласился с ним Пантелеймон.

– Почему так скромно?

– Ты же учился в Цюрихе, а я в Берлине. Так вот меня выперли с третьего курса.

– Любовная интрижка.

– Нет, болтать слишком много любил.

– А ты по-прежнему неуловим.

Курнатовский знал, еще по школе, что Пантелеймон славился своими иносказаниями.

– И кого же ты дрессируешь зверей? – спросил Виктор Константиныч.

– Львов.

– И – успешно?

– Ну раз жив, то да.

– И какие же трюки самые опасные?

– Когда кладешь голову льву в пасть.

Курнатовский вообразил себе эту картину и поинтересовался:

– Страшно, да?

Сон съел ответ Пантелеймона.

Тем более, что увел он его в родную Ригу, на побережье моря. На яхту, которую он так и оставил без призора.

Стук не был интеллигентным, но и не громким. Средним был стук.

И голос не очень скромным:

– Откройте! Полиция.

Он недолго соображал, чего от него хотят.

Неспешно стал собираться.

Вопрос: «Кто предал?» – не стоял.

Потому как вспомнился ответ Пантелеймона, страшно ли держать голову в пасти у льва.

– А ты свою-то и не вынимаешь. Потому по ощущениям мы квиты.

Были квиты.

А теперь «моток выходит на новый виток».

Так когда-то сказал Пантелеймон на уроке физики про закон Ома.

Обыск был тщательным и доскональным.

Ночь за окном иссякла.

А Виктора Константиновича ела только одна мысль – уцелел ли Коба.

Неужели все, на что они столько потратили времени, потерпит крах?

Тактичность полицейских окончилась сразу же, как только они вышли из дому.

– Если хочешь хоть как-то облегчить свою участь, – начал офицер, – покажи, где проживает рябой грузин.

– Я понятия не имею, о ком вы говорите, – заученно произнес Курнатовский, а сам возрадовался: кажется, Коба уцелел.

И вдруг – чуть ли не со смехом вспомнил, что??? один подпольщик назвал «Красный крокодил».

А когда у него поинтересовались, не почему крокодил, а почему именно красный, он ответил:

– В детстве мне как-то приснился красный крокодил. И вот с тех пор я – по выражению глаз и чего-то там еще – подыскиваю аналог среди людей. И как на Кобу глянул: «Вот он! Только хвоста нет!».

Но «хвост» был.

Только Коба его раньше, чем тому хотелось, заметил.

И, как это почти всегда делал, мастерски исчез.

Повезло ему и на этот раз.

– Сколь на долго? – как любит говорить он.

Коба не думал, что душой управляет ветер.

Вот он подул с предгорья и принес с собой запах конского пота, следом увиделись и сами лошади, на которых стеклярусом зыбились фигуры седоков.

Вдруг молниево вспыхнуло солнце, выхватило триколор всадников, умноженный неведомо насколько, и в жилах остановилась кровь.

Сейчас произойдет то, чего опасались и вместе с тем ждали.

Это должно произойти.

Это должно случится.

Коба – вкосую бросил взгляд на колонну демонстрантов.

Она не дрогнула.

Только сплотилась почти до непроницаемости.

Кажется, она так спрессовалась – ужу не проползти.

Кто-то запел неведомо что.

И голос его утонул в нестройности чего-то гортанного, лишенного смысла и слаженности.

«У-е-и-и, У-о-и-и» – вот все, что можно было, при хорошем слуховом восприятии, услышать.