Миха, как никто другой, воспринял Кобу, увидев в нем того, на кого, в конечном счете, можно не только положиться, но и опереться.

Ладо Кецховели родом из-под Гори из села Тквивали. И, естественно, в чем-то повторил судьбу Иосифа Джугашвили. Сперва учился в Горичковом духовном училище, потом в Тифлисской духовной семинарии.

– И от избытка духовности, – как-то пошутил Ладо, – стал революционером.

В отличие от Михи и тем более от Ноя, Ладо был человеком сугубо раскованным, даже можно сказать, расхристанным. Он не боялся сказать то, что другие предпочитали оставить про запас, а то и вовсе позабыть.

И именно поэтому стал на виду у полиции и у шпиков, которыми в ту пору был напичкан Тифлис.

Коба несколько раз попробовал урезонивать друга.

– Наша борьба, – отвечал тот, – только тогда покажет свою значимость, когда о ней заговорят открыто. А то ведь мы напоминаем мышей. Слышно, что мы есть, а видеть никто не видит. Только по помету и судят, что мы еще не передохли.

Спорить с ним было бесполезно. Потому как он почти на все аргументы отвечал цитатами из Библии.

Например, когда речь зашла о будущем, он прочитал Евангелие от Матфея:

– «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы».

А в пору, когда все расхвастались какими-то своими особыми делами, выходящими за пределы того, что может быть воспринято без проверки или сомнения, он опять же изрек псалом из Евангелия. Только на сей раз Иоанна:

– «Дети мои! Станем любить не словом, а делом».

Часто, размышляя о своей судьбе, стараясь хоть в чем-то усмотреть не очень четкую линию, проведенную Провидением, Коба не находил отсутствия целесообразности. И на память приходил старик, которому в порыве неведомо откуда спавшего на него откровения, он вдруг сказал:

– А можно одному вступиться за народ?

– За весь?

– Да.

– Конечно. Особенно, если поймешь, что ему это нужно.

Он помолчал и добавил:

– Однажды я спас от верной смерти лисенка. Так он искусал меня самым сумасшедшим образом. И почему? Да потому, что он должен был умереть, как предписывала ему судьба. А я вмешался в ее течение и был наказан.

– А если у меня сердце разрывается от той несправедливости, в которой погрязает общество, так что тогда делать?

– Понять, кто ты на этой земле.

Дед вздохнул:

– Если бы каждый из нас понял свое истинное предназначение, то и самого неравенства, о котором ты говоришь, заметно не было бы. А то ведь одни работают, а другие за ними наблюдают. А третьи контролируют тех, кто наблюдает. А за контролерами свои судьи или там еще какие конторщики.

При деле любой человек значим и прекрасен.

Наверное, дед был начитанным. Иначе откуда такие правильные мысли.

Но именно их правильность раздражала, или, более того, злила. Было в ней что-то удручающе-показательное, что ли. Как в модной стрижке, под которую была подведена глупая во всех отношениях голова.

Уже вторую неделю Макс Волошин вел бессюжетный образ жизни.

Ссылка тут на чью-либо цитату не потребуется, потому как это не только он сам придумал, но и в самом деле так безалаберно повел себя с первых же часов пребывания в Германии, что вот теперь, сидя у письменного стола, размышляет, стоит ли писать матери покаянное письмо, которое должно кончиться весьма банальной фразой: «Деньга на исходе, неплохо бы ими всшевелить пустоту своих карманов», Но для этого, как он считал, надо было обрести конкретный образ, то есть, выглядеть, хотя бы для себя самого, жалким просителем, когда у той же матери не возникнет – тоже банальный – вопрос: «А куда же ты, дитя неразумное, дел ту сумму, которая была скрупулезно просчитала до последнего пфенинга?»

А подвел как раз тот самый бессюжетный образ жизни.

Как только он приехал в Берлин, то немедленно завернул к одному приятелю, с которым какое-то время переписывался ради пустого интереса.

Приятель не сказать, что уж очень обрадовался его приезду, но попытался пустить пыль в глаза, что водится со многими русскими, которые временно проживают на чужой территории.

И он повел его в один ресторан, потом во второй.

И в первом, но в большей степени во втором, повстречались им приятные люди, преимущественно женского пола, преимущественно соответствующего возраста, преимущественно безденежные, поскольку в Германии всяк платит за самого себя, и преимущественно влюбчивые.

Далее преимущество пошло только с отрицательным знаком и к исходу недолгого, но затянувшегося вечера, денег в карманах Макса не стало.

И вот теперь он пасмурно сидел за столом, чтобы сочинить покаянное письмо или виртуозно соврать, дабы не заставить маму думать о нем не только в превосходной степени.

Где Макс успел побывать?

Ну, например, в Гельдерберге, где археологи в свое время нашли самое раннее на этой земле обиталище человека, что и дало им право утверждать, что германцы на этой территории проживали за пятьсот или тысячу лет до рождества Христова.

Правда, там, где все это было обнаружено, Макс посчитал, что ему делать особо нечего. А в окрестностях побродил и даже отметил про себя, что они там весьма унылы и однообразны.

Большее же удивление, с которым Волошин живет и до сих пор, состоит в том, что Германия, как он уже установил, страна, которую в любом направлении можно пересечь за одни единственные сутки. Это не то, что, скажем, из Крыма добираться до той же Москвы.

Бросалась в глаза и бесконечная лоскутность полей.

Иной раз они напоминали русские одеяла, которыми хвастают кое-где еще в России. А то и походят на заплаты, сделанные на в общем-то изящной одежде.

Но речные долины среднегорья, конечно же, очаровательны.

Особенно его восхищают замки, притаившиеся на некой недоступности, рядом с которыми, однако, культурно произрастают вполне прозаические виноградники.

А вот в портовом Гамбурге Макс почувствовал себя настолько неуютно, словно этот город явился сюда из какой-то иной цивилизации, чтобы подорвать все увиденное дотоле и остановить воображение, которым Макс заражал свое сознание на протяжении всего того времени, которое провел в Германии.

Еще что?

Ах, да. Готический стиль.

Как он идет и этому ландшафту, и этому языку, что ли. Кажется, Бог специально придумал вот эту стрельчатость, чтобы подчеркнуть немецкость, которая обосновалась вокруг.

А многооконность домов просто очарует.

Этакое многоглазие.

То есть, верх любопытства!

Побывал он и на Кельнском карнавале.

Зрелище очень красочное.

Но какое-то уж больно заданное, что ли.

Без какой-то бесшабашинки.

Даже морду никто никому не набил.

Больше того, Макс не увидел там ни одного пьяного.

В музее Гете во Франкфурте-на-Майне тоже все сугубо традиционно. И почти безвкусно.

И еще что Максу не понравилось, Шиллер и Гейне в Германии менее почитаемы, чем Гете.

Неведомо отчего, но это царапнуло.

Особо за Генриха Гейне.

Ведь это он так гениально сказал: «Все купцы мира исповедуют одну религию».

Или:

«Мой коллега, Дон Кихот, принимал ветряные мельницы за страшных гигантов; что же касается меня, я, напротив, в хвастливых великанах нашего времени вижу всего лишь шумливые мельницы».

Но и, конечно, очаровал Любек.

От него так и веет средневековьем.

И – бесподобен Кельнский собор.

Вот, собственно, все, что Макс может записать в свой актив. Остальное…

Макс отодвинул от себя письмо.

Нет, не стоит мать загружать какими-либо подробностями своего пребывания на земле обетованной. Это все он расскажет при встрече.

А пока надо чем-то занять себя более полезным, а оттого и важным.