Во-первых, его почти все, если не злило, то нервировало.

Та же блохастая кошка, которая буквально не давала прохода.

Попадала под стопу, орала, когда на нее??? он – но все равно не давала сделать полновесный шаг.

А во дворе была такая же бесшабашная, как кошка, собака.

И эта кидалась ему под ноги.

Потом падала на спину и сучила лапами.

Но больше всех его злили вороны.

Обилие ворон.

Как они, сердечные, орали!

И, что удивительно, местные жители не обращали на них никакого внимания.

– Непогодушку наорывают, – беспечно говорят они.

Кобе же сейчас надо единственного: как можно скорее обуздать в себе все то, что сейчас как бы размазало его по пространству.

А потом хорошо подумать.

И тема естественная и единственная: как отсюда побыстрее сбежать.

Кстати, по побеге говорят почти все ссыльные.

Некоторые даже обзавелись картой.

Вообще-то Кобе хотелось не только по-настоящему успокоиться, но и попробовать изгнать из себя негативную энергию, чтобы попробовать помедитировать здесь, в глуши, где больше шансов войти в состояние сомати.

А злит сейчас Кобу буквально все.

Вот это один из ссыльников сказал бабе, которая укорила себя: «Ну, дура!» – спросил: «Это фамилия твоя или псевдоним?».

Так, конечно, не поняла, о чем речь, но на всякий случай сказала:

– Не семиделка я, конечно, но дом в голоде не держу.

– И чем же он у тебя питается?

И захотелось Кобе дать этому говоруну в морду.

Чтобы не выделывался, как овчина в купоросе.

Иногда его перед сном тянуло помолиться.

И еще одно не давало покоя.

Часто эта память выхватывала из прошлого то, что лучше всего было бы забыть: То суетень Димана, то ухмыль Мордаса.

А то и тихая осудительность Ханы.

Диман помнится одной фразой и звучит так:

– Отрицание – это грусть творчества.

И об этом же, только в исполнении Мордаса:

– Отрицать лучше всего то, что не знаешь.

Хана же говорит свое извечное:

– Что-то у меня сегодня слякотное настроение.

И – она же:

– Покорство – это право сладкое заесть горьким.

Иной раз, правда, она говорила совершенно непонятные вещи.

О той же покорности, что это право смотреть правде под ноги, чтобы о нее никто не споткнулся.

А уже совсем неведомо что звучало в такой фразе:

– Образование – это падение в бездну!

И вместе с тем увещевала учиться как можно прилежнее.

Иногда – во сне – оказывался он в Гори. Видел свой домик с кирпичными углами и песчаной крышей и улицы, почему-то продутые непременным бураном.

Куру никогда не видел.

Как и гору, у подножья которой уж век возбуждает воображение кругляш Амирана.

Сверчка здесь не было.

И необузданности, которая захватила его в Кутаисе, тоже.

А что же было?

Коба неожиданно понял, что где-то внутри начальственной недосягаемости, а, точнее, все же, недоступности, живет миф, которым он облагородил свой образ.

Пока точно нельзя сказать – со страхом он воспринят или со смехом, – но он – есть.

Присутствует.

Наличествует.

Заставляет помнить то, о чем можно было бы вроде и забыть.

Заключенные тут, в Батумской тюрьме, встретили его чуть ли не как героя.

Почти восторженно пересказывали то, что он безусловно знал лучше их, поскольку в этом участвовал, – имеется ввиду бунт в Кутаисе.

И хоть они ни на что не намекали, а тем более, не просили, Коба понимал, что это его час.

Пусть не звездный, а только подзвездный, но все тот, который грешно упустить.

И его надо использовать так, чтобы не особенно повторять кутаисский вариант.

А как разнообразишь, когда суть-то, в общем, одна?

И не было сверчка.

Того самого вдохновения, из которого и вытекает истинное безрассудство.

Почему он в свое время не достиг поэтического мужания?

Да все потому же, что не было того самого «сверчка», – словом того, что не дает покоя и будоражит не только душу и сердце, но и судьбу.

Он сам не знал зачем, а главное, почему помнил Коба одно стихотворение Дмитрия Донского, которое всякий раз перечитывал даже, кажется, против своей воли.

Оно приходило и, как кто-то удачно сострил: «Садилось и болтало ногами».

Вот и теперь оно нагрубло где-то под кадыком.

Не дает сглотнуть раньше, чем сказать. И душу какая-то неведомая потреба, и стихи сами навяливаются, сперва на память, а потом и на губы.

И он читает их не шепотом, а только вспучиванием губ.

И вот сейчас потянулись одна за одной строчки, чтобы, свившись в строфы, как нитки жемчуга, стать чем-то сугубо драгоценным:

А сверчка все не было.

Но именно завтра он устроит тот самый бунт, который в Кутаисе сослужил на пользу.

Как-то будет здесь? – И пойдут торги вплоть до каторги.

Это он – в строчку и вслух – произнес строки кем-то заспех сочиненного.

Конечно же, его не помилуют.

За ту самую манифестацию.

Да и за Кутаисский бунт тоже.

Там учет ведется скрупулезный.

Кто-то во сне выборматывал признание в любви.

Наивец.

Какая может быть любовь, когда есть идея, что стала выше веры.

Коба не заметил, как был сражен сном.

А когда от него очнулся, было уже утро.

Снова его утро.

Только на этот раз оно не было настроено на каких-то переживаниях и волнениях, поскольку стекло в пригоршни будней.

Тех самых, из которых сложится обыкновенность, какую потом назовут историей.

И бунт получился именно будничным.

Без эксцессов.

Без вызова полка солдат, как это было в Кутаисе.

И все требования заключенных были удовлетворены.

И опять на него указывали пальцем.

И снова о нем, как сказал один из надзирателей, «горькими слезами исходит каторга».

Но оказалось, что о нем плакала только ссылка.

В Восточную Сибирь.

Но это все еще впереди.

А сейчас – ожидание суда.

Его суда.

Когда он скажет то, что еще не говорил никто.

Почти так же, как Карл Маркс.

И может, его речь тоже будет изучаться политическими кружками и выдаваться, как чуть ли не главный обвинительный документ эпохи.

А пока – отдохновение.

От всего, что произошло.

И от того, что случится впредь.

Вот жаль только, что не было сверчка.

Для рефрена.

Горький никогда не думал, что так способен волноваться.

Совсем по-юношески, даже по-ребячьи. С привкусом того, что чего-то должно непременно случиться. Выбить из колеи. Выставить в смешном виде.