Ведь беда наша в одном – мы слишком немилосердны друг к другу. Давно этот разговор был, но живет в памяти, как произошедший только вчера.

За размышлениями Коба не заметил, как оказался возле дома, в котором как раз и лежал убиенный.

Вошел.

И только что хотел произнести покаянную речь, как ему навстречу вышагнул брат убитого.

– Коба! – сказал он. – Это жертвенная смерть. Так поклянемся у гроба дорогого нам человека, что не остановимся ни перед какими лишениями и потерями.

У Кобы отлегло от психики.

Да, он действительно не виноват.

И об этом теперь знают все.

А похороны батумских жертв он обязан превратить в небывалую манифестацию.

Скучевавшиеся у самого горизонта облака чуть пепелили закат. Он как бы давали понять алой яркости, что главенство в небе не измеряется только временной ничтожностью, которой заведует вечер. Есть еще ночь, с ужасающей загадочностью, особенно если смотреть на небо сквозь телескоп.

– Впереди кремнистый путь блестит…

Коба вздрогнул не столько от собственного голоса, сколько от этой лермонтовской строки, которая заключила вершины гор в низменное понятие «пустыня».

Хотя, Гоби…

У него чуть подныло под ложечкой. И сами собой дочитались еще две строки Михаила Юрьевича:

Теперь «пустыня» как бы материализовалась. Стала реальностью. Вошла в ряд.

А нытье под ложечкой продолжалось.

И он знал, что оно обозначает. Это весь, можно сказать, организм, требовал стихов. Только не чужих, а своих собственных.

Тех, какими время от времени жило сознание.

Но сердце своей очерствелостью не давало им хода.

Почему – сердце?

Потому, что оно продолжало сердиться на весь мир, когда было сражено открытием, что стихи может читать человеческая ничтожность, а то и откровенная ложь.

А закат тем временем мерк и колдовавший у ног прибой как бы взял у неба функции, только не зрительные, а слуховые. Как бы смотал в некую сеть все, что было надумано, когда взор блуждал по горизонту, ища в испепеливших зарю облаках то мелкостное нечто, что характеризует белый свет.

Теперь – прибоем – как бы шло пережевывание этих дум.

Да и чувств тоже.

И даже предчувствий.

Поскольку именно они привели его в этот вечер на пустынный батумский берег, заряженный ожидающим марта февралем.

Сегодня он, именно он, провозгласил забастовку рабочих завод Ротшильда.

Причина ее читалась как букварь.

Хозяева завода, заметив политическое прозрение рабочих, тут же учинили их массовое увольнение, а более тридцати тех из них, кто показался более опасен, упрятали в кельи об одном окне, прописанным в клетку.

Коба тряхнул головой, как бы избавляясь от нынешних и возвращая себе те благоприятные думы, которые – при созерцании зари – пришли к нему раньше.

И не просто банально посетили, но вызвали полузабытое желание пожить поэтическими образами. Сперва пусть чужими, а потом наверняка и своими.

И он опять прочел:

Он поискал промежуточное слово, чтобы пририфмовать к – «ноготка». И не найдя сразу ничего путного, утвердил:

– Ничтожьем ноготка.

И тут только понял, что прочитал строки Дмитрия Донского – того самого ничтожника, который, собственно, и отворотил его от поэзии, как полиция от звезд.

Коба, уже едва различимый, поднял камень, что все время нянчил головками своих сапог, и швырнул туда, где кипел прибой.

Кажется, докинул. Поскольку всплеск, похожий на ойк, на мгновенье, но перебил шум баламученной прибоем воды.

Закат потух, но ночь, казалось, еще не наступила. Длилось некое предночье.

И только тут Коба обнаружил, что небо заволочено тучами и оттого-то не видно звезд – этих вечных ориентиров Вселенной.

Порой ему кажется, что, зарядившись статусом изверца, именно Бог послал его в ту самую обсерваторию, поближе к телескопу, подальше от всего земного, что так беспощадно уродовало его бытие.

Но звезды не привлекли.

Пересилило то самое нечто, чего человек иногда не может понять всю свою жизнь. Знает, что оно есть. Уродует его психику. Уничтожает, можно сказать, жизнь. Оно существует безымянно и даже бесправно.

В народе о таких людях говорят:

– Чудит некстати.

Он же дочудился до того, что стал понимать, кажется, даже больше, чем надо.

Например, ему ведомо, что для дальнейшего обретения политической зрелости ему нужна ссылка. Общение с товарищами по борьбе. Но не с тем, чтобы среди них выделиться. А наоборот, прослыть незаметностью. Ибо только это качество открывает более жгучие перспективы.

А сейчас он заметен.

Даже очень.

Но это своеобразные наработки на будущее.

Чтобы оказаться в ссылке, так сказать, с чистой биографией.

Безмолвье протаранил чей-то свист.

Далекий, а поэтому нестрашный.

Вернее, не вызывающий беспокойство. Ибо страх – это что-то другое.

И вдруг рядом заоживели голоса.

– Нельзя быть умнее жизни, – сказал баритон.

– А глупее – сойдет? – поинтересовался бас.

Посреди них всхохотнуло сопрано.

– Но зато учение открывает столько возможностей.

Баритон как бы противоречил свой первоначальной фразе.

– Например?

В вопросе, который отрыгнул бас, было столько невидимого, но ощутимого превосходства.

Словно он уже и ответ баритона знал наперед.

И тут вдруг засолировало сопрано.

– А этот «джуга, да еще швили» нам еще всем покажет.

– Свою шестипалую стопу? – поинтересовался баритон.

– Бросьте вы, – остановил их бас. – Он не пустой грамотей, а подкованный на все четыре копыта.

– Ну уж ростом больно… – перебив, начала девка.

– Наперсток тоже мал, – возразил бас. – А без него и иголкой сыромяту не проткнешь.

Голоса отдалились.

А Коба вдруг подумал: кто же тут, в Батуме, может знать о его шестипалости?

Коба не знал, кто ему подсунул эту книгу.

И называлась она так: «Молись, кому надо».

Ежели хорошо поразмыслить, в заголовке было что-то почти ерническое.

Хотя эта книга была сплошь божественная.

В ней говорилось, в каком случае кому надо молиться, чтобы достичь исцеления.

От чего?

Да от всего.

Вот есть даже «молитва об отроке неудобоучащимся.

Он не помнил этой молитвы. Но и не хотел читать.

Как это ни смешно прозвучит – он боялся прикосновения к своему духовному прошлому. Потому что светскость настолько в нем была хрупка, что неровен час…

Нет, об этом даже не стоит думать.

Свой выбор он сделал.

Потом не надо забывать, чем связан он с Шамбалой.

Или все это не было в реальности, и Первый, ровно как и Второй особый человек, приснились ему или привиделись в бреду.

Но даже если это и так, какая теперь разница?

От веры его отвернуло…

Вопрос был сух и хлесток, как отрезвляющий бошку щелбан.

В самом деле – что?

Немного Дарвин.

Чуть меньше Лев Толстой.

А дальше?

Что, черт возьми, дальше?

А дальше – сам.

Его Величество Эгоизм.

Это все его работа.

Исподвольная, но злая.

А камушки в мелеющий колодец бросали все понемногу: пригоршню гальки безбожный отец, подобающе прозванный Бесо, горстку чуркоников соседская иудейка Хана, какую-то свою долю Мордас, не менее как по булыжнику??? на каждого надзирателя и учителя как духовного училища, так и семинарии, а затмили все это уже Дмитрий Донской и его компания.

Наверное, точнее всех сказал Капанадзе:

– Нам просто было некуда идти, вот мы в «духовку» и полезли.