– Молодым это свойственно, – сказала Шурочка. И – зарделась. Ибо еще до конца не понимала, возрастом меряется молодость или чем-то другим.

– А стихи пишет он, – вдруг задумчиво всплеснул руками Серафимович. – Ведь псевдоним он себе не зря собрался придумать.

– Я кормлю свой эгоизм с левой руки, – говорит кто-то за его спиной и Кобе кажется, что он где-то слышал этот голос.

– Почему с левой? – интересуется кто-то.

И остряк отвечает:

– Чтобы правая была свободна для пощечины тому, кто хотел бы покормить свой эгоизм с пригоршни.

Красиво, но слишком умно. И, главное, не вовремя.

– Свободу нашим товарищам!

Этот выкрик уже по делу.

Толпа взволновалась.

– Обнаглели, сволочи! – крикнул кто-то фальцетом.

Чувствовалось, что внутри зреет нешуточный накал.

– Ишачили на них, как проклятые, и вот тебе благодарность.

Длинно, но по существу.

И вдруг тот же, что ранее вел никчемные рассуждения, голос:

– Когда кто-то рассказывает, как он остановил лбом поезд, мне жаль при этом не говоруна, а паровоз.

И поскольку этому краснобаю никто более не отвечал, он продолжал:

– Для победы над врагами надо мало: необходимо подавить их друзей своим интеллектом.

Ну, это он слишком.

Интеллект в толпе не имеет значения. Он хорош – в мифе.

Когда кто-то вдруг откроет, что перед ним гений.

И начинает об этом вещать безо времени.

Может, как этот вот сейчас неуёмец, который на ту минуту изрек еще одну спорность:

– Язык надо не столько знать, сколько чувствовать.

– Верните наших братьев! – выкрикнулось справа.

И толпа вновь загудела.

– Всеобщая любовь – это главный недостаток нашей нации.

Но это уже был перебор в такой серьезный момент. И Коба остановился, чтобы увидеть этого краснобая.

И от смущения чуть отпятился.

Это был человек без обеих рук.

И он о нем слышал.

Кисти ему отжевал какой-то иностранный станок.

И кто-то шутливо посоветовал:

– Голосуй двумя культями, они сотни рук стоят.

Коба догнал тех, с кем рядом шел.

А калека – в спину ему – прочитал четыре стихотворные строчки:

Толпа уперлась в островок из солдат и остановилась.

– Ну что у вас, проблемы или печаль? – спросил хлыщеватый штабс-капитан в какой-то, стилизованной под декорацию, шинели.

– У нас требование, – ответил Коба.

– Какое?

– Вы должны немедленно выпустить из тюрьмы тех, кого незаконно арестовали и содержите за решеткой.

– Они нарушили закон!

– Какой?

– Цивилизованного поведения.

– Тоже мне интеллигент! Два лаптя и все на одну ногу!

Это, конечно же, вскричал безрукий.

К тому времени день налился неведомым дотоле клекотом.

Откуда-то с гор послетелось несметное количество орлов, которые кружились в воздухе, буквально наскакивали друг на друга, обильно соря перьями.

– И в небе нет покоя, – сказал старик в вислой полями шляпе. – Чего им-то делить?

– Свободу, – сказал кто-то.

И тут же несколько голосов заскандировали это слово:

– Сво-бо-ду!

Приехал какой-то высший жандармский чин.

– Кто у вас главный? – спросил.

Коба только что хотел выступить вперед, как кто-то – сзади – его решительно осадил.

– Все мы тут главные! – выкрикнул калека.

И здесь кто-то вссуматошился в толпе.

– Бить их всех надо, а не балачки точать!

Сказано нарывуче. Но по-русски.

Толпа шатнулать.

И тут же, по неведомой команде, солдаты окружили всех манифестанцев и стали теснить их ко двору тюрьмы.

Где уже настежь были распахнуты ворота.

– Всех не пересажаете! – крикнул калека.

Но тут же был выужен каким-то вахмистром и уведен прочь.

Начало смеркаться.

И когда малость прошло возбуждение, к Кобе подошел тот самый старик в шляпе с вислыми полями.

– Зря ты все это творишь!

– Что именно? – поинтересовался Джугашвили.

– Злишь власть и людей будоражишь.

– Но ведь без куска хлеба оставляют.

– На то они и хозяева. И добавил: – На свое рот раззявили.

Коба не знал, что сказать. Какая-то глубинная правота была в словах старика.

Сколько на заводе рабочих иметь, конечно же, должны определять хозяева, а не те, кто у них в подчинении.

Но вместе с тем…

– Еще один шаг, – тем временем сказал дед, – и поплывут вдоль улиц гробы.

А на второй день предсказания старика сбылись.

Все начиналось по сценарию, отработанному накануне.

С одной разницей, что балаганных офицеров уже видно не было.

И вообще у военных был вид, что вступать в какие-либо дискуссии они не намерены.

Кстати, сколько ни смотрел Коба, так нигде и не обнаружил безрукого.

Потому на этот раз никто не краснобаил.

Все говорили четко и по делу.

И, главное, были сурово готовы к тому, что грядет.

Правда, где-то внутри толпы то и дело заводила свой взрыд скрипка.

Толпа, опять же беспрепятственно, дошло до того места, где был обозначен некий рубикон. И, вроде бы, по инерции, не могла остановиться, и этого было достаточно, чтобы строй солдат огрызнулся огнем.

Рядом с Кобой упал парень.

Он даже не успел вскрикнуть.

Видимо, поняв, что убит.

А уже хлестанул второй залп.

Потом – третий.

И толпа заметалась.

Но ее со всех сторон сжимали солдаты.

Как Коба сумел втиснуться в некий прогал между солдатами и упавшими плашмя друг на друга рабочими, он так и не уразумел.

А потом – уже бессознательно – ноги понесли подальше от этого, мгновенно ставшего гиблым, места.

Вспомнился старик, который предупреждал.

И вдруг его окатили угрызения.

В самом деле, как он посмотрит в глаза тем же детям, отец которых теперь лежит в гробу и будет предан сперва земле, а потом и забвению?

А он будет жить.

Неведомо сколько, но жить.

И опять вести за собой.

Потому что не способен вычеркнуть себя из той борьбы, в которую ввязался.

Но память пришел случай, который произошел с ним в самом конце прошлого века.

Кажется, в девяносто восьмом.

Тогда повидавший свет купец в разговоре о том, что ждет всех грешных в будущем, сказал:

– Нужны очистительные меры.

– Какие? – спросил тогда еще Сосо.

– Инквизиция или опритчина.

– Но – зачем?

Купец посмотрел на юного Джугашвили с той долей жалостливости, с которой смотрят на безнадежно заблудших, и произнес:

– Любое утеснение – это очищение.

– От грехов? – спросил Сосо.

– Нет, от собственной гордыни и от порождаемой ею мерзости.

И рассказал ужасающий случай.

Как-то к Ивану Грозному пришел его верный сподвижник и спросил:

– Зачем ты меня звал, государь?

И тот ответил:

– Сделать тебе милость.

– Какую?

– Пометить моей царской метой.

И отрезал сподвижнику ухо.

– А дальше, – сказал Иван Грозный, – тебя ждет главная благодать.

И сподвижник не спросил, какая.

Царь наверняка – собственноручно – лишит его жизни.

Долго Сосо ходил под впечатлением от этого рассказа.

А когда поведал об этом Мардасу, то тот сказал:

– Знаешь, в чем заключалась суть испанской инквизиции?

– В общих чертах, – неопределенно ответил Сосо.

– А суть была в одном, – пояснил Мордас. – Испания решила избавиться от умных людей.

– От евреев? – уточнил Сосо.

– Да, это они мешают обычно жить всем, кто ни на что не способен.

– А опритчина что такое? – попутно поинтересовался Сосо.

– Это языческий ритуал. Говорят, что прошедший через страдания очищается душой настолько, что уже не может судить других.