И неожиданно – каким-то чужим голосом – обратилась к медведю:

– А ну покажь, как русская барыня утром с постели встает.

И, к удивлению Ленина, медведь сперва рухнул к ее ногам, потом стал зевать, пытаться закрыть глаза лапами, чтобы не мешал дневной свет. И, наконец подгребать себе под голову несуществующую подушку.

– А теперь покажи, – вновь обратилась она к медведю, – как барыня умывается.

И это исполнил Потап Потапыч.

– А теперь – как пляшет.

Публика была в восторге.

А цыган остолбенело стоял, ничего не понимая.

– У меня знакомая работает в цирке, – сказала Мария Ильичу, выйдя из круга. – И я ей иногда помогаю по части дрессуры.

– Но ведь незнакомый медведь! – воскликнул Ленин.

– Да скорее наоборот, – ответила она. – Этот цыган украл Потапа Потапыча из цирка.

– Так об этом надо заявить в полицию! – воскликнул Владимир Ильич.

– Чтобы себя засветить? – в свою очередь поинтересовалась Эссен.

– И это правда.

– Потому цыгану – цыганово, то есть, воровское. А мы возьмем свое по-другому.

– Как же?

– С бою!

Михаил никогда не думал, что эта работа его так увлечет.

Особенно после того спора, который он, как ему показалось, выдержал с честью.

А случилось это в пору, когда Калинин, только что устроившись в Ревельские железнодорожные мастерские, как сам говорил, «приручал руки к железу, а душу к борьбе».

Случайно все это сказалось, но, как вышло, в кон.

Зацепили брата одного из слесарей, который нет-нет да появлялся в месте, куда собирались рабочие на свои «политические посиделки».

И такое определение выдумал тоже он, Калинин.

Кстати, ему было интересно все, что творилось вокруг и, как когда-то удачно сказалось, «вне круга».

Потому, став агентом «Искры», он как бы уловил саму суть газеты.

Она существовала для того, чтобы дать возможность всем, кто причастен к думам о переустройстве мира, разбавить свою одинокость чем-то сугубо общим, уже обретшим значение как учение и борьба.

Читая же «Искру», Калинин все глубже и глубже проникал, если так можно сказать, «в чужую умность», во все то, что уже стало для других нормой, а для него воспринималось как новинка.

С братом того самого слесаря Веденеем Михаил разговорился как бы без предисловий.

Долгое время приходил тот на их сборища, кажется, только затем, чтобы помолчать.

Ну, вдобавок еще поулыбаться.

Причем так ехидненько, что это непременно задевало.

Но – первым – Калинин решил его не вовлекать в беседу.

Созреет до этого, заговорит сам.

И он – созрел.

Однажды вдруг спросил его:

– А как будет выглядеть историческое объяснение того, к чему вы призываете идти?

И, не давая ответов на этот вопрос, поставил второй, и тоже непонятный, поскольку выходил за рамки их примитивных бесед:

– И что можно считать нормой светской жизни?

Все глядели на него, на Калинина, поскольку, видел Михаил по лицам, понятия не имели о чем, собственно, речь.

В это время в доме, куда они собрались, вдруг оглашено стала орать кошка.

– Что с ней? – спросил кто-то.

– Кота требует, – ответил хозяин и Веденей подхватил:

– Видите, явление и объяснение находятся в одной плоскости. А – у вас?

Это был уже третий вопрос.

Причем возник он из недоумения.

Никто не мог понять, как это ни с того, ни с сего – ко всем ластящаяся кошка вдруг озверело стала орать, то распиная себя по полу, то валяясь на нем.

– Вот это, – указал Веденей на кошку, – и есть норма, определяющая суть.

И дальше, как мог, подробно объяснил, что коша вошла в пору половой зрелости и, помимо ее воли, заработал инстинкт продолжения рода. С нею стало твориться неведомое.

– У вас не наступил период необходимости, – вдруг сказал Веденей и Михаил неожиданно вспомнил его фамилию – Бутягин.

– Поэтому, – продолжал он, – искусственно вводя в себя в естественное состояние, вы, простите за откровенность, выглядите более чем странно.

Все кипело внутри Михаила.

Его жег протест.

Но он чувствовал свою беспомощность перед Бутягиным. Даже щенячесть.

Ему бы заглянуть в блокнот, в который он записывал в последнее время умные изречения, таким образом, по наущению кого-то, пополняя словарный запас.

Но отвечать надо было немедленно и, по возможности, в кон, и он произнес:

– С незапамятных времен мудрость человеческая разошлась по священным книгам. Для православных такой стала «Библия», для мусульман «Коран», для иудеев…

– «Талмуд», – подсказал Веденей.

– Вот именно! – подхватил Калинин. – И мы тоже, чтобы наша борьба не была немой, создали учение Маркса и, как носитель текущей информации газету «Искра».

В конец фразы он умостил как раз то, что недавно записал в блокнот.

По лицу Веденея Михаил замечал, что его речь если не обескуражила, то, во всяком случае, чуть ли – по красноречию, – не поставила их вровень.

Взорала кошлка.

– Да выкинь ты ее на улицу! – посоветовал хозяину дома брат Веденея.

– Меня тогда теща со света сведет, – простодушно признался хозяин. – Она какая-то породистая. И к нам попала чуть ли не из царского дворца.

И все замерли.

Михаил понял, какой козырь обрела эта подробность для Бутягина.

Сейчас он скажет примерно следующее: ну вот вы, мол, борцы с самодержавием и устроители народной жизни, угрюмо переживающие простое и страшное время, до последних лет не знающие, что физическое существование выходит из духовного, раболепствуете перед тем, что несет в себе признаки благородного происхождения.

А то, мол, спарившись с уличным котом, эта дворцовая животина теперь испортит свою родословную.

Но ничего этого Веденей не сказал.

Более того, он просто умолк, сделав вид что предыдущего разговора и не было.

А Калинин-то как раз и почувствовал себя породистым котом, выброшенным на улицу.

Глубинно, из крестьянского обихода, он имел ту сумму знаний, что давала силы жить.

Он только чувствовал, но не знал силы таланта, ценой которого можно возвыситься над толпой, как это удалось тому же Ленину.

Но притяженность корней все же уводила туда, на тверщину, в Верхнюю Троицу, где когда-то, может в порыве инстинкта продолжить род, и была зачата его жизнь.

А при рождении его, – то в начале-то ноября, когда вовсю ожидался снег, – вокруг разразилась гроза.

И эту страшную ночь мать все время вспоминала с содроганием.

И вот он появился.

Для чего?

Тогда, конечно, никто из деревенских и подумать не мог, что??? когда-то открыто заявит, что государство, в котором он появился на свет, дряхлеет, а царь, как главный того, что будет, не способен пережить крутые времена собственной беспомощности.

А то, чему суждено в будущем сказаться, будет произнесено, увы, уже не им.

А архивные находки будущего, может быть, не сохранят всего того, что легло в основу успеха, который смущал.

Да, да, так и было.

Это в пору, когда Калинин как-то неожиданно на одном из собраний сказал:

– Совлечь со стапелей корабль просто. Но как заставить его правильно плыть?

И его обступили верьфевые рабочие.

Одной фразой он стал им родным и близким человеком.

И тогда Калинин, как бы разметил в себе давно задуманный монолог.

И был заведен тот самый блокнот.

А чтобы его не съел очернизм всего, что происходит вокруг, – опять же в душе в себя – разместил «книгу со сносками».

То есть, давал возможность на субъективное смотреть объективно. Порою прибирая к рукам рабочие привычки хаять все, что не отвечает чаяниям и требованиям своего класса.

Но это все породило и самоответственность.

Позволило в конкретном смысле разобраться во всем, что давало возможность и горячо что-то поддержать, и разумно чему-то возразить. Вот это все и рассказал Калинин Бутягину.

Без купюр и натяжек.

Так, как было.