Это же оказалось прикрытием истинного увлечения юного грузина.
А оно было таким же, как и у него, Лейбы Розефельда, по нынешнему наименованию Льва Каменева.
Псевдоним серьезный.
Вернее, крепкий.
Надо все делать, чтобы его оправдывать.
По загранице, как Льву показалось, поезд шел заметно шустрее.
И паровоз без конца погуливал, словно кого-то приветствовал.
Но спутники – по большей части – были людьми постными.
А некоторые откровенно неприятными.
Словно тут перевозили только что повздоривших соседей.
Но вот, в противовес всем, два улыбчивых лица.
Он и она.
Прислушался к их говору – русские.
– Ну и завез ты меня, Миша, в страну Глухонемию.
Лева – про себя – улыбнулся.
Точно определила девка.
Только прислушался он к тому, что они скажут еще, как те перешли на шепот.
И именно из шепота, из его полузмеиного шипения, выползла песня:
О чем задумался, детина,
Седок приветливо спросил.
И юноша вдруг оборвал песню.
– Вот смотри, какое лингвистическое несоответствие: обращение сугубо грубое – «детина», а вопрошение-то «приветливо».
– Ну ты и зануда! – заметила девушка, и Каменев понял, что это, конечно же, студенты, которые приехали сюда учиться…
«А чему?» – про себя спросил он некое пространство. – Вот этой немоте?».
Молодые же люди затеяли еще одну песню:
Вечерний звон,
Вечерний звон.
Как много дум
Наводит он.
И тут в вагон вошли ревизоры.
И, минуту спустя, стало ясно, что студенты ехали, как в России говорят, «зайцами».
И на них строго стал смотреть весь вагон.
Тогда Лев, пружинно поднявшись, оказался рядом с рдеющими щеками???
– Я уплачу за них штраф, – сказал он с той торжественностью, с какой прокуратор отменил бы распятие Иисуса Христа.
И сунул контролерам деньги.
И они закивали, «загудили», как – в рассказах – будет он вспоминать этот случай.
Но студентов все же увели с собой.
И вдруг к нему подошел явно заграничного вида старичок, который, однако, заговорил по-русски.
– Зачем вы это сделали?
Ведь здесь не принято – на людях – демонстрировать свою щедрость.
И – направился к выходу.
И Лева так и остался в недоумении.
Неужели все инакое тут под строгим пристальным присмотром? Проштампованное немотой.
5
Когда кто-то сказал, что ему не хватает психологической уверенности, Коба расстроился.
Вернее, сначала проказнил себя воспоминанием. И только потом расстроился.
Особенно после того, как, уже в который раз, вспомнил стихи трижды клятого Дмитрия Донского:
Идут неделя за неделей,
За годом год,
За веком век.
И вот природа просмотрела
Как стал безумен человек.
Безумен – это не всесилен,
С намеком, что оно грядет,
Всеотречение России
От Богом посланных забот.
А что народ?
Без лишних ражей,
Как было это много раз,
Он простодушно в землю ляжет
И душу дьяволу отдаст.
Где Дим ему это прочитал?
Ага! У того безымянца, у которого была уютная квартира и почти такая же жена.
Если хозяин ушел в забвение без обратного адреса, то его супруга долго еще стояла в его глазах – прямая, безгрудая, с глубокими впадинами в районе ключиц и с вызывающе синими глазами.
Они агатами своих зрачков делили мир на доли, чтобы потом – на досуге – раздробить до той мелкоты, которая превратит их в удобоваримость, чтобы вобрать в себя, впитать в худобу, вложить в вогнутость и впалость, в конечном периоде переделав не только на синь, но и на синюшность, которая решительно заведовала всем и телом.
И имя ее Коба четко помнит – Хайма.
– Жить с оглядкой, – сказала тогда Хайма, – значит, не видеть отраженной небом бездны, а играть в насекомого, почти у всех возбуждающего желание его раздавить.
Безымянец смотрел на жену так, словно она только что сошла с облака и еще до конца не обрела собственно реальность, переваривая своими подмышками какие-то лики истории.
И широтой своей спины отгородив ее от всего, что может обескуражить своей неожиданностью, – как то бугаиные разборки или сучья свадьба, – он что-то бубнил ей в рот от пупка, поскольку был почти пополам короче ее долгого тела, словно они с Димом были из тех, кто способен реконструировать любую беду.
А она, кажется, обладала склетословием. Где каждая буква была своеобразной пугаловкой – то есть, мелкой частью не очень доразвитого пугала.
И именно она, помимо всего, произнесла слово «склектология» в таком непонятном значении, что никто даже приблизительно не мог понять, о чем речь.
Кажется, этим воспоминанием Коба отлежал он себе бок.
Левый.
А правый – чуть раньше – искривила стукотня колес, что ни на минуту не умолкала под полом вагона.
Рядом с ним, неслышно дыша широко открытым ртом, лежал Лиф.
Так все в тюрьме звали незадачливого учителя Льва Иосифовича Фенина. Что он натворил, никто не знал, поскольку его судили отдельно от них.
Но странности за ним водились выдающиеся.
Два раза в день тот разувался, стоя на одной стопе, вздрючивал другую до уровня глаз и долго смотрел на большой палец ноги.
Потом, произнеся: «Как он красив», напяливал сапог из козьей кожи.
Лиф знал много интеллигентских слов.
И вообще склонен был к не очень упитанному юмору.
Потому на вопрос:
– Как поступить, если ужин несъедобен?
Моментально ответил:
– Накормите им парашу.
Когда кто-то пытался кому-либо что-то доказать, он клал ему руку на затылок и произносил:
– Не порть праведника, может, станет проповедником.
А у ругальцев спрашивал:
– А вы можете без математики пользоваться информатикой?
И вот сейчас Лиф спал.
Спал с открытым ртом.
И порождал соблазн окружающих что-либо бросить ему туда.
Но все предметы вокруг были громоздкими и не подходили для шаловства.
И тут вдруг Коба увидел, что у Лифа, помимо рта, открыты и глаза.
И догадливо ахнул, поняв, что веселивший их всю дорогу, учитель мертв.
– Как же он так подкачал? – засокрушался старик, который пытался всунуть Лифу в рот свой палец.
Фамилия деда была Ядуха.
И именно о нем незадолго до смерти Лиф сказал:
– Занятная у тебя фамилия.
– Ну и чем она знатная? – не понял старик.
– Да тем, что как принесут обед, ты только одну букву в ней исправишь, станешь Едухой – и считай все голодные.
Вокруг засмеялись.
– А начнут претензии предъявлять, – продолжил Лев Иосифович, – ты сказешь: «А ведь я еще и Ядуха. Потому смотрите, а то ужалю в ту местность, что стрекозой полетите».
И вот его больше нет.
А поезд все шел и шел на восток.
И всех, кто сейчас переживал смерть товарища, именно товарища, потому как Лиф наверняка был политическим заключенным; Так вот всех ожидала, как пошутил незадолго до своей смерти учитель, Ее Сиятельство Сибирь.
6
Коба видел, как многие подавленно сдавали позиции.
Вы впадали в какую-то опасную неприязненность друг к другу.
Казалось, что разобщение – это то, что гарантирует спокойную жизнь для многих еще в неведомой ссылке.
Но, главное, он и сам испытывал чувства, далекие от тех, которыми можно остаться довольными.
